Читать «Возвращение в Михайловское» онлайн - страница 173

– Жуковский занят теперь воспитанием сына великого князя Николая. – Александра. Учит его читать по-русски и вычерчивает рисунки ему. Для каждого склада – свой рисунок… (Сказано было насмешливо. Ну кто знал тогда, что сын великого князя станет наследником русского престола?)

– Он стал совсем уныл? После смерти Маши? – спросил Александр про Жуковского – явно переводя разговор. (Маша Протасова-Мойер была при жизни чужая жена – известного медика, – и все знали, что с юности – любовь Жуковского. Несчастливая – но вечная. Было такое – в ту эпоху.)

– Беда! Всякую неделю на кладбище… Мне он как-то сказал: «В жизни есть много всякого и кроме счастья!» – уверенно…так, что – тошно стало.

– В самом деле – тошно! И чего добилась его так называемая сестра? Разлучила дочь с любимым, выдала за другого – и похоронила ее в цвете лет… Теперь все страдают. Что мы за существа – мы, люди!.. А он – святая простота – продолжает любить – и старую Протасиху в том числе!

Пишет?

– Нет. Не дал мне ничего в «Цветы» – нету и все. Пуст – говорит. Иссох, как ручей.

– Это – преходящее. Я тоже пуст. Бываю. Поэзия размножается под землей. Клубнями. И кто знает, какой плод она явит завтра?

У вас там с ним что-то не то делается! Нельзя живого поэта, действующего – задвигать в тень, словно его нет!

– Знаю – ты его любишь, я тоже, и заслуги его… Кто отрицает? Но… Он – мистик. Он туманен. И принес нам весь этот немецкий дух!

– О, республика словесности! За что распинает, за что венчает?

Светлая он душа. Чертовски нежная – Жуковский! Других таких нет! Нельзя поднимать на щит меня или, допустим, Баратынского – и забывать его! Он начало начал!

И он мощен как поэт. Уверяю тебя – он мощен. Переводы избаловали его, изленили… Но в языке нет равных ему. У вас там с ним что-то не то! По-моему, даже мои друзья и те начинают – незаметно затирать его как бы в угоду мне, или, прости пожалуйста! – потому что не рискуют тронуть меня. Что скрывать? Я – не следствие, я точно – ученик его! Только тем и беру, что не смею ступить на его дорогу – а бреду проселочной.

Разговор о Жуковском как-то, само собой, вновь перевел стрелки разговора на романтизм.

– У нас пока – самые смутные представления о нем, – сказал Александр. – Мы даже не понимаем толком, что это! Мерим по Ламартину. Какой он, к черту, романтик? В нем есть романтическое начало – не боле… Это вялый романтизм. Темно и вяло. Никто более меня не любит прелестного Шенье. Но он классик. Из классиков классик. От него так и несет древней греческой поэзией. Но у вас там, кажется, и его произвели в романтики. И создатель «Орлеанской целки» был отнюдь не романтик!

Где-то сбоку разговора догорало еще: – Юго я не люблю. – но мысли естественно перетекли на Россию.

Заговорили о «торговой словесности» – будь она неладна!

– С тех пор, как Воейков прибыл из Дерпта, а Булгарин из беглого поляка заделался русским литератором… Не знаешь, как быть! Подлец на подлеце и подлеца погоняет!