Читать «Возвращение в Михайловское» онлайн - страница 172

– Так что… Думайте, ваше парнасское величество! – Так и сказал.

Меж тем, Александр поотвык, как выяснилось – и от литературных бесед. – (Вот, пойми нас, пойми! – он так ждал друга именно для этого, – а теперь был рад чем-то отвлечь его от себя: ушел в сторону, замкнулся, нет сил, нет интереса. Постоянное присутствие другого пишущего – явно мешало его сосредоточенности на самом себе.)

Этот диалог длился дней десять кряду – или одиннадцать: с перерывами на работу, сон и на поездки в Тригорское (три или четыре от силы) – то есть – все пребывание Дельвига в Михайловском, и был бы, верно, весьма занимателен для потомков – только где его взять теперь?

«Поговорим о романтизме, – О сем парнасском афеизме…» – Сперва, конечно, было о нем.

Дельвиг считал, что романтизм в том виде, в каком он подхвачен многими – и «Полярной звездой» в том числе – и тобою, кстати, Александр, и тобой! – не способен по-настоящему укорениться на Руси по своей чуждости национальному духу. (Когда люди начинают рассуждать об этой чуждости – они вовсе не нуждаются в аргументах, ибо такая чуждость – сама по себе – аргумент.) Романтизм российский, по мнению Дельвига, мог состояться, лишь имея в корнях свои русские сюжеты и образы… Шедро разбросанные в народных песнях и речениях. Александр поморщился. (Он уже слышал подобное на юге. От Раевского.)

– Это – байроновский романтизм, английский. А нам нужен свой! Мы хотим войти в европейскую словесность, ступая за ней – след в след. А нужно привыкать оставлять собственные следы.

– Любите вы, немцы, Россию! – сказал Александр легко. – Больше, чем она сама себя любит, увы! (Рассмеялся.) – И впрямь! В какой еще стране немец будет писать со всем пылом про «поносные цепи немецкие», сковывающие национальную словесность?! (Речь зашла о статье Кюхельбекера в прошлом году в «Мнемозине».)

– Между прочим – он прав! – сказал Дельвиг несколько с вызовом. – Не скажу, что во всем, но в чем-то – безусловно.

– Да? И в чем же, по-твоему? (Тевтон Кюхля зовет назад к оде и сам метит в Клопштоки. Скушно! А этому что надо? Лирический поэт!)

Александр говорил сначала с неохотой – даже с натугой. Ну отвык, отвык! – Иногда прималкивал и улыбался сардонически – но потом разговорился: пошли в ход мысли, терявшиеся в письмах, какими он отсюда, из глуши, осыпал пространство, – и все, что мелькало и потом – в набросках статей и ночных раздумьях михайловского затворника.

– А ты не пробовал говорить с Жуковским? С Баратынским? – Вопрос был задан хитро. Ни Жуковский, ни Баратынский не могли здесь являть сомыслие Кюхле с Дельвигом.

Дельвиг слабо пожал плечами. Какие из них теоретики! – Почему-то его друзья полагают, что он-то ко всему пригоден! Александру вовсе не хотелось теперь теоретизировать. Разве по поводу трагедии… Что лучше? Стихи без плана или план без стихов? (прельстила собственная лукавая мысль). Они там вообще без него помешались на теориях! Одни письма Бестужева чего стоят! Писал бы лучше роман – как Александр давно советует ему. Александр и сам был не в восторге от развития элегии – со времен Батюшкова – и от русских элегиков. Но не хотел возвращения к одическому письму.