И сказал полковник: «Живая плоть!Вы попрятались в пух и перья.Только нам таких не впервой колоть,невзирая на суеверья.У меня в районе раскрытых делдо сих пор процент запредельный.Да на этой лавке упырь сидел,а потом пошел по расстрельной.А сейчас как раз у нас из Москвыглавный спец по таким, как вы».И потом молчал, нелегко вздохнуви в упор на героя глядя,так что тот в подкрылья упрятал клюв,от испуга на лавку гадя:никогда он не был особо смел,человек домашнего свойства,а когда дошло до расстрельных дел,заиграло в нем беспокойство,и представил он, как бежит-течеткровь рудая на мелкий щебень,и еще чего-то, о чем не в счет,и померк его гордый гребень.А взглянув на курицу-чернеца,и подавно он спал с лица.
На глазах становилась она крупней,наливалась недобрым цветом,и щетиной стояло перо у ней,и горели глаза при этом,и подумал пьяница: мне хана,за нее же и сяду, дуру!Поглядел следак, словно сом со дна,и сказал: «Унесите куру!»А как сняли ее со стула —не по-птичьи она вздохнула.По усам полковник провел рукой,помолчал, помусолил трубкуи добавил: «Подумай часок-другойи сдавай-ка свою голубку.У меня немало на ней висит.Она врет, как дождичек моросит.Ты же знаешь, какие бабы —она разом тебя сдала бы!»Наш мужик сидит и часы пасет,и тоска его сердце скулит-сосет.Тихо тикает в кабинете.Никого у него на свете.И у куры-дуры нет никого,ну нет никого, окромя его.
VIII
Так сидит мужик, шевеля хвостомв тишине, как на дне морском,и мечтает выпить раз пять по стои во тьму уползти ползком.Навсегда забыть, словно сон дурной,кабинет пустой, да и дом курной,да и весь чумной городишко,где ему обещают вышку.Говорит себе: «Ничего попал!»А зачем и как он сюда попали чего забыл на вокзале —сам не знает и не сказали.Все, что помнит – сумку забрал в Москве,попросили: мол, помоги.Про детей лишь то, что их было две,но ни лиц, ни имен, ни зги.Стали курьи, видать, мозги.Белый свет мутнеет пустым бельмом,и сидит петух, шевеля умомнад скамьею в табачных крошках,вспоминает платок в горошках.И покуда он прикидывал, на что ему решиться —удалиться в несознанку, продолжая петушиться,или скурвиться и курицу, как велено, спалить,если следователь-ирод не побрезгует налить —по стене с торжественным портретом,краскою застеленной до лоска,тонкая, но явная при этомпоползла-поехала полоска,а навстречу, словно помогая,двинулась другаябеловым решительным надрезом.И мужик, хотя и был тверезым,заморгал, настраивая зенкив направленье этой странной стенки —в ней, друзья мои, открылося окошко,но на что оно выходит – непонятно:вроде печки, вроде черного квадрата,по размеру – как стандартный телевизор.И оттуда, как из горлышка кувшина,донеслось: «Давай уматывать, мушшшына?»И петух, сидевший досель мешком,как-то вдруг шажок за шажкомприближа-придвигается к той стене,и совсем не боится, не.И уже в окошко ему видатьбаснословную благодать:двор накрыт, как стол, под густым кустом,и уже налили пять раз по сто,и накрыли любимую-горькуючерным хлебом с медовой коркою,
