Боженька, я – рождённый в рубашке балбес:Джокер (шальной, но везучий) в Твоей колоде;тот,что, лишь заплевавпотолок небес,в нём узнаёт перевёрнутый кем-то колодец —и, не дождавшись дождя, вопит: мол, «колотитливень нещадно» и «всё ну совсем – капец».Всякий раз,чуть заслышав подобный рёв,уши заткнуть торопился усталый Ты;тучи нахмуривал так, будто каждая – бровь…Чуя, что капает, я взнывал, как волдырь.И, громыхнувши от боли: «Уймись, пустобрёх!» —Ты выпускал меня сухоньким из воды.Всякий разсценарий бывал таким;в этот – расплата из сцены выросла плахой.Ты надо мною смеёшься: «Ну что, арлекин?Что, доигрался? Мокни, шутник, да не ахай!..»И, словно карту, кладёшь меня кверху рубахой.Падаю в землю лицом, как усталый пахарь.Дождь. Осознание. Сжатые кулаки.
Петербурное
Ты не думай, что я сейчас о пустой ерунде начнуИли лгать: ты – Егор, а такого кто объегорит?Я тебе расскажу про мою нелепую девочку,Что бесстрашно влюбилась в хранимый тобою город.Я однажды позволил ей поглядеть на него;Было дурочке-дочке в ту пору от силы девять,Но, вернувшись, заплакала: «Батюшка, не неволь!Отпусти навсегда!..»Коли чувства – так что поделать?Нет, ты слушай, Егорий: я не о ерунде ведь!..Обливалось гранитное сердце моё НевойВосемь лет потом. Было тесно во мне её топоту,Словно пульсу – в груди того, кто сам – в предынфарктном.Потому и разжал я объятия, зная по опыту,Что в любой блокаде хуже, чем – перед фактом,Пред которым однажды поставил я всё-таки дочь,Ветром выдохнув ей в лицо: «Хорошо. Поезжай».А когда она улетела в конце концов,Сам, щеками июльского неба жарко-пунцов,Так взрыдал, что гид расшумевшихся парижанПробубнил: «Селяви, с Петербургом случился… дождь».До чего доревелся: налёт золотой послезалС куполов,а гранит артерийтесным Неве стал!..Ох, Егорий… Твой град – получудище-полу-Сезам:Открываясь, глотает тех, кто ему – инвестор.Питер плачет дождём: дочь Москве отдалась невестой —И столица, кажется, верит таким слезам.
Озарение
Понял ты,что всерьёз не любилни девочки, —раз вглядевшись в зарю.Так узнаёт близорукий,впервые надев очки,что близорук.Так ты – вслушался,как невозможно —в музыку:как в тишину.Ивсех муззахотелось тебе —в музорку:даже жену.Шар земной захотелось руками голымиободрать.А себя на виду оставить до голениот бедра:то, что ниже,чтобы ушло в землю,то, что выше, —в зарю.Смотришь и шепчешь: «Я этим-то алым зельемвсё небо залью!»Сладенько шепчешь,уже потихоньку врастаяв зорьку челом:«Будем лишь я,да земля,да ты, красота, исверх – ничего».
