Читать «Век коммунизма?» онлайн - страница 3

Все это может показаться странным, поскольку революционеры, и не только в России, руководствовались не неким общим утопическим идеалом справедливости, который вдохновлял многие движения протеста и эмансипации, а теорией, претендовавшей на научность и основывавшейся на комплексе экономических, исторических и социологических дисциплин. Утопический элемент, пульсировавший в сердце марксизма, приобретал новое ценностно-смысловое значение по сравнению с традиционными формами, поскольку был вписан в четкую концептуальную систему. Эта система, в которой теория и практика были слиты воедино, стремилась к тотальной и окончательной универсальности - итогу трагической тысячелетней истории и началу будущей метаистории.

Среди самих марксистов, и, прежде всего, русских, от Плеханова до Мартова, прозвучали авторитетные голоса, осудившие захват власти большевиками как авантюру, поскольку он проистекал из несостоятельной предпосылки мировой революции, и в первую очередь западноевропейской, которая должна была компенсировать российскую социально-экономическую отсталость, и как террористическую акцию, опиравшуюся на неограниченное насилие, и поэтому делавшую невозможной не только буржуазную, но и лелеемую в мечтах социалистическую демократию. Но, как говорит пастернаковский доктор Живаго, «марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукой. Науки более уравновешенны» и нет «течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм». Предпринятый Марксом синтез утопии и науки в роковом 1917-м оказался расколот на марксизм без революции на Западе и марксизм без пролетариата в России, стране подавляющего крестьянского большинства и слабо развитого капитализма. Здесь во главе с Лениным восторжествовала революция ради революции, которая со своей идеей всеобщего обновления распалила воображение если не рабочих масс, то уж, наверняка, политической и интеллектуальной элиты, жаждавшей перенести на Запад и распространить по всему миру организационный и идеологический аппарат партии нового типа, которую Ленин замыслил и создал в начале века, а в октябре 1917 года привел к победе.

Вначале я говорил о книге, стоявшей у истоков мифа «октябрьской революции» и в самом своем названии очень выразительно передающей взрывной эффект этой революции и этого мифа в России и в мире. Сейчас я хочу назвать еще одну книгу, которая около восьми десятилетий спустя подвела интеллектуальный итог начавшемуся в 1917 году циклу и погребла этот миф. Это книга Франсуа Фюре «Прошлое одной иллюзии». Фюре, в отличие от Джона Рида, был историком, и крупным историком, новаторски разрабатывавшим проблематику ближайшей к «октябрьской революции» области -Французской революции, с которой «октябрьская» соотносится как исторически, поскольку от 1789 года, но в особенности от 1793-го года, шли идейные импульсы, мощно действующие и в России, так и идеологически, поскольку интерпретация большевистской революции как продолжения и завершения Французской стало элементом марксистско-ленинского мифосознания, особенно во Франции. Здесь тоже, как и во всеобщем мифе «октябрьской революции», имело место своего рода интеллектуальное заблуждение, не позволившее увидеть коренное отличие одной революции от другой: ведь первая положила начало современному демократическому устройству, а вторая современной тоталитарной системе. Если сравнение между французскими событиями конца XVIII века и российскими начала XX, при всей приблизительности и несовершенстве исторических аналогий, допустимо, то 1789 год напоминает скорее Февральская революция, а октябрь отсылает к 1793 году, продлившемуся, однако, с разной степенью интенсивности, не месяцы, а больше семи десятилетий, до 1991 года. В продолжение аналогии, Термидор, призраком которого стращали те, кто говорил о «преданной» или закатившейся, после начального «героического» периода, большевистской революции, настоящий Термидор наступил во времена перестройки, а главным образом после падения коммунистического режима в СССР.