Читать «Мой папа – Штирлиц (сборник)» онлайн - страница 101

Оленька набросила халат и в сумерках пошла на кухню чайник ставить, но задержалась в гостиной у окна, до середины заросшего ледяными цветами, за которым тихо кружился редкий снежок, желтели фонари, вдали над водонапорной башней светилась оранжевая рассветная полоса и по улице имени Первой Конной совслужащие черными тенями спешили в свои учреждения. Оленька любила эту улицу, зимой по брови укутанную снегом, летом густо усыпанную липовым цветом, осенью завьюженную золотой лиственной стружкой. Любила ее тишину, старорежимный уют, особнячки, напоминавшие бывших владелиц, среди которых выделялись щеголеватые, взбалмошные, с лепниной, башенками, приземистыми колоннами, но преобладали чинные, украшенные резными деревянными гребешками и наличниками, или подслеповатые, скупые на украшения, зато вкривь и вкось разросшиеся мезонинами. В первые месяцы после переезда Оленька часто вглядывалась в белую перспективу за окном в надежде среди сугробов, метровыми стенами отгородивших проезжую часть от узеньких, протоптанных пешеходами тропинок, увидеть черную точку, которая разрастется, превратится в автомобиль, а когда тот остановится, из него выйдет Васенька, и из черно-белой жизнь станет цветной и прекрасной.

Никогда этого не случалось. Всегда бывало только наоборот – звонил телефон, через шумы и трески эфира глухой голос мужа умолял ее не грустить, не ждать к ужину, ложиться без него, объяснял, что работы по горло, утешал, что вот сдадут новый цех, наладят производство, а там, глядишь, и отпуск. Оленька утирала слезы и мечтала о бирюзовом море, пальмах, духовом оркестре на розовой от заката набережной, но более всего о целом месяце покоя, которому не помешают ни ночные звонки из Москвы, ни прокуренные совещания, ни бессонные ночи, нередко заканчивавшиеся для мужа сердечными приступами. Оленька изнывала от беспокойства и в то же время не уставала поражаться тому, что именно болезнь, заставившая Васеньку на два месяца прервать свой бешеный рабочий ритм, оказалась причиной их встречи. Если бы не она, как, где, когда еще могла бы скромная больничная сиделка встретить директора знаменитого в стране машиностроительного завода? Хочешь не хочешь, а согласишься с любимой няниной поговоркой: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

А началось все с того, что за месяц до их с Васенькой встречи ее отчислили со второго курса медицинского института за непролетарское происхождение, или за то, что она, как с некоторых пор было принято выражаться, из «бывших». Такая вдруг внутренняя политика пошла. Отчисляли многих, в том числе и преподавателей. В смрадной духоте собрания Оленька слушала пылкие речи комактивистов, смысл которых сводился к тому, что она и ей подобные должны искупить вину предков, которые веками угнетали и эксплуатировали простой народ. Слова, страшные и безжалостные, как пули, свистели в ушах, но цели не достигали – вины своей Оленька не чувствовала, может быть потому, что никогда, сколько себя помнила, не ела досыта, а может быть потому, что во все время собрания ломала голову над тем, как им с Корнеевной теперь выжить. Отчисление из института означало автоматическое увольнение из больницы, где до сих пор в ночную смену она работала медсестрой. Надежды же на то, что с замаранной анкетой ее теперь примут на другую работу, не было. Однако когда на следующий день по вызову главврача она обреченно переступила порог его кабинета, Антон Сергеевич Божко, за пределами больницы известный успехами в лечении кардиологических заболеваний, а в стенах ее тяжелым, деспотичным характером, неожиданно сказал: «Знаю про ваши неприятности, Ольга Петровна, мне уже… в общем телефонировали, только вот что я хочу предложить: не отчаивайтесь, поработайте пока сиделкой у меня в отделении, должность незаметная, а работа нужная. Кто знает, времена меняются… Всякое бывает, подождите, перетерпите как-нибудь».