Читать «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)» онлайн - страница 104

В Палестине шли важнейшие процессы. Репатрианты Второй алии желали говорить на иврите, заниматься сельским хозяйством и защищать себя.

Иврит побеждал. И первое еврейское правительство, в котором все министры думали на идиш, приняло на себя печальную обязанность накладывать налог на еврейские газеты на языке идиш как на иностранные! Большего парадокса нельзя было придумать.

…Бялику приписывают такое высказывание: «На идише говорится само собой, а на иврите надо говорить!»

Базовый язык – кровь нации. Если это так, то евреям, выходцам из Европы, вливали кровь «другой» группы. Но возрождение иврита в Эрец-Исраэль было историческим вызовом.

Счастливый конец для иврита.

И всякое отсутствие альтернативы для идиша…

НО НЕ ПЛАКАТЬ!

О том говорит пример Шолом-Алейхема.

Он возродил еврейский литературный язык как изящную словесность!

Идиш унаследовал. Выучил. Язык Шолом-Алейхема производит какое-то особое впечатление доверительности, достоверности. Быть может, потому он и со сцены звучит просто и выразительно.

Его язык необычайно жив и правдив. И всегда несет в себе юмор, который окрашивает трагические ситуации. Юмор, как правило, направлен на самого рассказчика (и на самого автора) и только потом – на его собеседника.

Он не любил счастливого финала. Его, как правило, не было в жизни.

Но еще больше не любил трагического.

Не плачь – и выживешь!

С обвинением (памфлет «Суд над Шомером») обрушился Шолом-Алейхем на тех, кто изуродовал народный язык, испортил вкус публики, совратил множество простых читателей, которые не умеют отличить хорошего от дурного.

В письме Я. Динензону (Киев, 1 апреля 1888 года) Шолом-Алейхем писал:

«… Как, по-вашему, могу ли я молчать при виде того, как измываются над нашим бедным народным языком? Возьмите три-четыре последних номера «Фольксаблата» – и увидите, что там творится! У меня нет слов, язык прилипает к гортани, а перо бессильно выразить причиняемые мне страдания! Вы меня понимаете, собрат, вы обязаны меня понять!.. А то, что ж, Шолом-Алейхему оставить, стало быть, свой инструмент и – конец, долой идиш! – приняться за торговлю? Что вы скажите? Справедливо? Ну, а муза? А то самое, что щекочет (литературный зуд)? А народ? Нет, этого вы от Шолом-Алейхема не добьетесь!

Что же сделал Шолом-Алейхем? Пошел он, принес себя в жертву во имя Господа и сотворил нечто новое: ежемесячный еврейский журнал, на который у меня, надо полагать, имеются шансы и протекции среди власть имущих… я расшибу голову публике тем, что в одно прекрасное утро выйдет в свет большой еврейский сборник, да такой, каких свет не видел, но без объявлений, без барабанного боя, без трезвона, без выманивания денег, без премий, но – с оригинальной программой, с твердо установленной оплатой сотрудников, с доступнейшей ценой, со всеми достоинствами, со всеми привилегиями; в общем, брат мой, это будет нечто особенное, такое, что и на древнееврейском не было. И представьте себе – это нравится публике, в течение двух недель я получил уже более половины материала. И что за материал! И от каких писателей! Товар высочайшей марки…»

Вот уже сотни лет наш народ разговаривал на идиш. Этот язык был сокровищницей национальной энергии. Этим языком просто жили. Шолом-Алейхем понимал: то, что вложено в звуки языка – материнство, детство, история народа в диаспоре, духовная жизнь, – все это дорого, подлинно и принадлежит перу писателя. Шолом-Алейхем продолжал традицию языка, его интеллектуальное и духовное содержание определяло регистр каждого выражения, возможного в нем. Он благодарил каждого за точный, умный и острый язык.

В письме к И.Х. Равницкому (Киев, 8 июня 1888 года): «Да благословит Господь Ваше перо за то, что Вы защитили наш дорогой народный язык, в кой я влюблен, словно юноша!

Поверьте мне, брат, из-за несправедливости и насилия по отношению к нашему дорогому жаргону харкаю кровью…»

Склонность к писательству появилась у Шолом-Алейхема, как мы помним, с ранних лет. Его старый приятель предсказывал, что он сделается писателем и будет писать по-древнееврейски, как другие великие! Другой приятель доказывал иное: если Шолом и будет писать, то, конечно, по-русски, а не по-древнееврейски. Тех, кто пишет по-древнееврейски, – пруд пруди. И на кого они похожи? И никому не приходило в голову, что он будет писать по-еврейски, то есть на том языке, на котором говорят в семье, и в слободке, и в местечке, и в городе, например Бердичеве, или Жмеринке, или Переяславле или даже в Киеве!

Еврейский? Да какой это язык?! Что можно писать по-еврейски? «Жаргон» – чтиво для женщин, бабья утеха! Мужчина стеснялся и в руки брать еврейскую книгу: люди скажут – невежда.

« Однако еще с детства ясно помнится, –  писал Шолом-Алейхем в книге воспоминаний «С ярмарки»,  – как в маленьком заброшенном местечке Воронке еврейская книжка, написанная именно на «еврейском жаргоне», пользовалась наибольшим успехом. Какая это была книжка, Шолом сказать не может. Помнится только, что книжка была маленькая, тощая, разодранная, с желтыми засаленными страницами, без обложки, даже без заглавного листа. Однажды в субботу вечером все почтенные местечковые обыватели по обыкновению собрались у Нохума Вевикова, на проводы субботы. Мать еще занята на кухне «валашским борщом», а собравшиеся тем временем развлекаются. Реб Нохум читает вслух книжку. Отец читает, а гости сидят за столом, курят и хохочут, покатываются со смеху. Чтеца ежеминутно прерывают громкие выражения восторга и добродушная ругань по адресу сочинителя: «Вот проклятая душа! Этакая шельма! Этакий мошенник! Черта б его батьке!» Даже сам чтец не может удержаться и давится от смеха. Дети не хотят идти спать, а Шолом и подавно. Смысла того, что читает отец, он не понимает, но ему просто интересно наблюдать, как бородатые люди поминутно прыскают, заливаются смехом и, добродушно поругиваясь, сулили бы черта его батьке…

Так или иначе, будет ли он писателем или не будет, будет писать по-древнееврейски или по-русски, но образованным человеком он будет наверняка…»