Читать «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)» онлайн - страница 103
Леонид Наумович Финкель
Концерт должен был состояться в зале профсоюза оружейников, в самом большом помещении Риги. Около входа толпились сотни людей, пройти даже с билетами было трудно. Для наведения порядка вызвали полицию.
...
«
(М. Воркель)
Почитатели таланта Шолом-Алейхема следовали за ним в поездках по городам России, чтоб еще и еще раз насладиться его изумительным художественным чтением.
Он иногда мог забыть, в каком городе должен выступать! Разверзнись перед ним могила – он бы туда полез. И тогда он слал телеграмму жене: «Телеграфируй востребования, где я сегодня». Во всех делах, касающихся времени и маршрута, его жена Ольга была спецом…
…Шолом-Алейхем бродил по «еврейским» улицам Варшавы. Шел медленно, словно отсчитывал шаги. Была теплая, весенняя погода. Но ему не здоровилось. Он был в осеннем пальто, в калошах, плечи его были покрыты большой шерстяной шалью. Он останавливался перед мастерскими сапожников, портных. Иногда просто смотрел на вывески. Иногда заходил, спрашивал:
– Сколько зарабатываете? И хватает ли хотя бы на хлеб?
А вечером в кинотеатре «Аполлон» у него был литературный вечер. Он вышел на сцену в черном смокинге, и зал взорвался аплодисментами.
Писатель З. Вендров вспоминает, что Шолом-Алейхем читал громко, чтобы слова доходили до всех уголков зала. Мешала плохая акустика, и в последних рядах раздался голос: «Громче!» Шолом-Алейхем стал нервничать. Волнение почувствовали и друзья-писатели. «
В антракте прошли к нему за кулисы. Он был одет в пальто и укутан теплой шалью.
Он встречался с Горьким и любил его. Встречался с Короленко. Любил Чехова.
Но больше всех любил Менделе Мойхер-Сфорима. Неизменно называл его Дедушкой, себя – внуком.
Утверждают, что и внешне чем-то походил на Мойхер-Сфорима – как внук на деда.
Во всем облике Шолом-Алейхема ощущалось обаяние и озорство молодости и мальчишества. Даже когда он медленно поднимался по лестнице, закутанный в шаль…
Но глаза, рост, вес – все это на самом деле просто пустяки. Он был человеком редкой духовной красоты, сердечным, добрым. Среди странных гениев был, наверно, исключением. Ну, носил маленькие круглые очки, которые уродовали лицо, – подумаешь! Ну, носил две пары часов в разных карманах и, когда спрашивали время – вынимал их одновременно… Но чудаком не был! Справедливо утверждают, что более симпатичной, более обаятельной фигуры в еврейской литературе прошлого столетия не было.
После многих пережитых напастей – после октябрьского погрома 1905 года, переезда за границу, в Америку, с ее утомляющей трескотней, – Шолом-Алейхем быстро угасал. Переживал, что не может курить трубку, хотя тайком от жены все же курил. И больше всего боялся огорчить близких. Потому сыпал шутками, бодрился. Как тут не вспомнить его самоиронию: «
Он устал от болезни, от этой проклятой чахотки и, конечно, думал о книгах, которые не успеет закончить. Но удушливый кашель прерывал мысли…
В одной кишиневской газете задолго до его смерти был напечатан некролог:
«
Шолом-Алейхем шутил:
«–
А ночью у него был сердечный приступ. Ему не хватало воздуха. Он плакал. Вызвали врача. Тот прописал лекарство и весело сказал, что опасности никакой, просто Шолом-Алейхем должен избегать всего, что в немецком языке начинается с буквы «в»: «вайн, вайб» (вино, женщины).
А утром настало время завтрака. Ему принесли обычную порцию яиц всмятку.
– Скажите, доктор, – спросил Шолом-Алейхем, – может быть, яйца тоже начинаются с буквы «в»?
Раздался взрыв смеха.
Что главное в жизни? Смеяться.
Но прежде всего – не плакать!
11Любое чувство выражается только в языке. И только сливаясь с языком.
И вещи вступают в мир человеческого существования благодаря языку.
Шолом-Алейхема мы в школе не проходили…
Школа не виновата.
Виновата жизнь. Игры истории непредсказуемы. Видимо, из этой жизни исчезает чудо…
Шолом-Алейхем – чудо.
Его можно читать без конца.
Читают евреи.
Читают евреи ассимилированные.
Выкресты.
Взрослые и дети.
Весь народ.
Дело в том, что он не только писатель – он сам народ…
А главный герой его произведений – язык идиш.
Гибкие и неповторимые диалоги. Это и понятно, убежденный сионист, он все же служил только искусству…
История жестока, и по замечанию Черчилля – историю пишут победители. Может быть, поэтому Черчилль предпочитал писать ее сам. Однажды меня поразил приведенный Михаэлем Дорфманом рассказ руководителя проекта «Шоа» Фонда Спилберга на Западной Украине Юлия Штернберга:
«
Начало ХХ столетия вообще обещало «еврейский век». Мир без Маркса, Гуссерля, Эйнштейна, Фрейда, Кафки, Дерриды вообще нельзя уже представить. Но прошла только половина века, и (по определению культуролога Бенджамина Харшава) «
Увы, не только Холокост был могильщиком идиша. В начале века уже создавался новый еврейский пролетариат в Польше и на Украине, в Америке и Палестине. Дети новых «пролетариев» вошли во все сферы производства, торговли, средств массовой информации и искусства. ЕвСекция ВКП(б) в СССР противилась ивриту и, точно в наказание, повсеместно теряла идиш…
В конце 30-х годов ХХ века два выдающихся еврейских писателя-модерниста – идишский поэт Яков Гладштейн в Нью-Йорке и ивритский прозаик Шмуэль Йосеф Агнон в Иерусалиме – написали каждый свой роман о поездке на родину в Польшу. Каждый создал образ рассказчика, который совпадает с реальным автором, наделив его своей биографией. Один роман на идиш, другой – на иврите. В 1908 году на Черновицкой конференции по языку идиш было постановлено, что это языки-братья. Но к концу Первой мировой войны судьбы двух языков решительно разошлись. Идиш все больше становился языком еврейской адаптации к жизни в рассеянии. А иврит стал консолидирующим языком. Оба писателя были обеспокоены судьбой еврейского народа. Но пришли к диаметрально противоположным идеям национального спасения. Идиш увядал, иврит набирал силу. Агнон стал лауреатом Нобелевской премии, а Яков Гладштейн – увы! – вынужден был прервать работу над трехтомным произведением, когда началось массовое уничтожение еврейского народа.