Читать «Джевдет-бей и сыновья» онлайн - страница 399

— Предположим или так?

— Так, так, — раздражено сказал Ахмет, — ну и что с того?

— Что ты злишься? Ты ведь поэтому и тоскуешь. Потому что живопись не может быть для тебя всем, потому что ты не видишь в своих картинах целостности. Решив помогать Хасану, ты, не отдавая себе отчета, признал это!

— Хорошо, как же мне теперь быть?

— Вспомни свою собственную теорию! — Допив чай, Илькнур аккуратно поставила чашку на поднос.

— Теорию… Мою ли? Не я же ее выдумал. Я только хотел в нее верить. Искусство — вид знания. Э, да ну и что с того? В этих картинах заключено некое знание, но вот вопрос — нужно ли оно? Оставим в стороне вопрос о том, будет ли донесено это знание до тех, кто в нем нуждается. Чтобы заниматься живописью, надо быть немного сдвинутым — вроде меня. Люди, говорящие о необходимости действовать и посмеивающиеся надо мной, правы. Где это видано, чтобы искусством занимался человек, у которого с головой все в порядке? Вот они и относятся к искусству пренебрежительно — и правы. А когда мы, люди искусства, пытаемся что-то ответить, они говорят: «Ой, ладно, давайте не будем расстраивать этих ворчунов!» — и начинают утешать нас пустой болтовней: «Конечно, дружище, нельзя отрицать, что искусство это мощная сила! Мы в последнее время недооценивали его роль!» Хасан сегодня тоже это говорил… Выпей еще чаю.

— Если ты его быстро приготовишь и сделаешь не очень крепким, выпью.

Ахмет ушел на кухню. «Да, она меня покинет. Наверняка я ей не очень важен. Я говорю о самых серьезных для меня вещах, а она думает о том, как бы поскорее пойти домой и лечь спать. Уедет в Австрию. А я буду помогать Хасану и его товарищам. Пойду на работу. Скажу Озеру, пусть меня возьмут в его рекламное агентство. Они только обрадуются. Буду работать и участвовать в революционном движении».

— Что это ты сам с собой разговариваешь вслух?

Ахмет неожиданно увидел, что Илькнур стоит у плиты, и растерялся. Он не слышал, как она вошла.

— Я… Что поделать! — пробормотал Ахмет и, на мгновение потеряв контроль над собой, обнял Илькнур, неуверенно и неумело поцеловал ее и тут же отошел.

Наступило молчание. Ахмет взял поднос и пошел в комнату.

— Что ты думаешь о том, что я сказал?

— Даже не знаю. Тебе не стоит так много размышлять.

— Значит, ты признаешь, что я прав. То, что я сказал, — правда, не так ли? Картинами этими ничего не сделаешь. — Он показал на газету. — А уж когда вот так убивают людей, живопись окончательно теряет всякий смысл… Заниматься ей — глупость. Нет, «глупость» — не то слово. Наглость, самодовольная наглость!

— Тогда то же самое можно сказать об искусстве вообще, об истории искусства, обо всей науке. Даже не так: получается, что заниматься чем бы то ни было, кроме политики, — пустое?

— Да, пустое! — закричал Ахмет. — Или?.. Ты что думаешь?

— Думаю, что это ошибка.

— Да, умом я это тоже могу понять. Но чувства говорят мне, что рисовать старых торговцев, когда убивают таких людей, как Хюсейн Асланташ, — не очень правильно, понимаешь? Как быть? Вот Гойя… Он показал, что ему не все равно… Помнишь «Расстрел»?