Читать «Простодушное чтение» онлайн - страница 77

Вот это ощущение прошло где-то к середине первой части. Дальше мне уже было без разницы, знаком я с персонажами или нет. Я читал роман о любви – истовой, страстной (соответственно, включающей и ненависть, и она здесь тоже – любовь), роман об ошеломлении этим чувством как бы задним числом. Читал про «подлое устройство миропорядка», про то, что чем безогляднее любишь, чем больше выкладываешься, тем глубже сам себя насаживаешь на крючок, и потом, когда потянут – а это рано или поздно происходит всегда, – крюк этот вывернет все твои внутренности наружу.

Присутствие этого сюжета как главного начинаешь чувствовать раньше, чем ты заговариваешь о своих взаимоотношениях с Богом, – по той дистанции, которую ты устанавливаешь между тобой пишущим и тобой, живущим в тексте. По тому, как укладываешь ты «бытийное» в «бытовое» и «низменное». Именно поэтому твой текст уже не воспринимается романом из ряда «мужских романов» (это по аналогии с жанром «женского романа»; я бы расширил классификацию жанров поджанровым определением «мужской роман», так или иначе скрытым в других жанрах и обнаруживающим себя наличием жалостливого мотивчика: «я так ее любил, а она…» – «Ночь нежна», «Флейта-позвоночник» и т. д.). У тебя, слава богу, не жестокая мужская мелодрама. У тебя – попытка говорить о сущностном.

То есть, повторяю, «Историю болезни» я читал как роман про любовь. Не в том смысле «про любовь», что там сюжет такой (любил, бросила, мучаюсь). «История болезни» написана не столько про тебя и твою бывшую жену, сколько про твои взаимоотношения с самой любовью на материале вашей истории, – поправка принципиальная. Про физику и, главное, метафизику любви, в пространстве которой все наши оценки законов типа «подлые», «бесчестные» и проч. нелепы в принципе. Отдаленная, но неизбежная ассоциация – «Манон Леско». Традиция обращения с темой оттуда.

И сколько бы твой повествователь ни проклинал Варвару, как бы ни смаковал ее физиологическую и нравственную распущенность, ясно же, что – любит. И хочет не любить, а не получается. И чем больше проступает в героине отталкивающего, тем больше изумления у повествователя перед неистребимостью своей любви к ней. Повествователь как будто начинает догадываться, что к самой любви обычные мерки человеческих отношений вообще не имеют отношения. Ясно же, что человеческие качества героини не играют тут никакой роли. На том уровне, на котором ты говоришь о ней и всем остальном, вы все равны, все одинаково беспомощны перед жизнью, в том числе – и твой «удачливый» соперник Пархом (твое алиби художника здесь – в прорывающемся как бы противоестественном сочувствии к «удачливому» сопернику, так же, кстати, как и к другому, лондонскому).