Читать «Простодушное чтение» онлайн - страница 75
Сергей Павлович Костырко
Научиться смотреть мимо.
Научиться прощаться первой.
Одиночество нерастворимо
ни слезой, ни слюной, ни спермой.
И на золоте чаш венчальных,
и в бумажных стаканчиках блядок
искушенный взгляд замечает
одиночества горький осадок.
Можно было бы сказать, что ориентация на традиционную элегичность интонации в этих строках подчеркивает зияние между привычным употреблением образа и его наполнением. Но слово «зияние» я бы использовал здесь с оговорками: проживание традиционных форм поэтического языка (любых – от «высокого стиля» до китча) у Павловой сложнее. Многомерней. Как, например, в ставшем вдруг знаменитым, постоянно цитируемым двустишии:
И слово «хуй» на стенке лифта
перечитала восемь раз.
В отличие от большинства обращавшихся к этим строкам, я не чувствую в них надругательства над классикой. Это не эпатирующий жест, это именно стихотворение, и содержание его сложнее, чем может показаться на первый взгляд, а ахматовская торжественность интонации здесь отнюдь не опровергается, она подключается к совсем другой работе.
Дело здесь не только в том, что Павлова предлагает поэзии свой язык, то есть устанавливает новые соотношения между привычным словом, оборотом и его реальным, сегодняшним наполнением (на это ориентирован каждый поэт). Тут другое – Павлова берется изменить само наше представление о гармонии, выстраивая ее из сегодняшней дисгармонии, из душевного разора и боли.
В данном случае – что принципиально важно – она даже не играет со штампами, не выворачивает их, не дурачит простодушного читателя парадоксами; более того, она как бы даже и не слишком грузит эти затертые на губах словосочетания новым содержанием. Она парадоксальным образом возвращает им исконное значение. У нее хватает гонора (и таланта) не замечать их «затертости», «слащавости» и «пошлости».
Ну а ответ на вопрос: «Откуда такая несокрушимая уверенность, такое ощущение своего права?» очевиден – от силы и правоты самого явления, с которым имеет дело автор. От того образа любви, который она выстраивает в своей лирике.
Ну, например.
Первые строки стихотворения «Поцелуи прячу за щеку – / про запас, на случай голода» в традиционном восприятии могут прочитываться как укор любимому (или укор обстоятельствам) за такую любовь, когда приходится думать о «загашнике». Но нет здесь укора. Нет жалобы. Произносящий эти слова хорошо знает, что любви нет дела до наших надежд, ожиданий, до наших обид. В самой природе ее – отсутствие постоянства:
Любовь бывает, когда она прибывает.
Когда она убывает, ее не бывает.
А если она в равновесии пребывает,
она убывает…
Автор принимает это условие. Условие тяжкое. И она знает насколько. Это с людьми еще как-то можно договариваться – о дружбе, о взаимопомощи, о постоянстве. С любовью не договоришься. Любовь не конвертируется в «человеческие отношения» до конца. Даже – в «дружбу». Любовью (если это действительно любовь) невозможно управлять. И в ней нет законов, освоив которые, ты мог бы, скажем, удержать ее («Любитель в любви – профи, / Профессионал – профан…»). Ей нет дела до наших представлений о том, как должно быть и как не должно, как правильно и как неправильно, справедливо и несправедливо. Она или есть, или ее нет (уже нет или еще нет). Любовь всегда раскалывает обжитой тобою мир, она всегда – риск свободного плавания (у Павловой – свободного падения: «брошена / падать / с такой / высоты / так / долго / что / пожалуй / я / успею / научиться / летать» – «Вездесь»). И вот эта жуть постоянно множащихся трещин между тобой и миром, между тобой, которым ты был всегда, и тобой новым, «андрогинным», включает процесс самоидентификации. Процесс непрерывный, потому как в любви вчера – это всегда вчера. А каждый день – заново. И потому любовь – это еще и постоянное выяснение, кто ты сегодня, где ты. Можно себя успокаивать некой иллюзией стабильности: «Я —/ та, / которая / просыпается / слева / от / тебя», но процитированное больше похоже на самозаговор. Он не способен избавить от постоянного напряжения, от страха, с которым открываешь на экране только что полученное письмо. Потому что, как бы ты ни прятался от себя, ты на самом деле знаешь с самого начала, что каждое письмо может быть (и будет обязательно, не сегодня – так завтра, или послезавтра, или через месяц-два, но – будет) извещением, что ты уже один. И ты всегда в предчувствии момента, когда нужно будет заново собирать себя для продолжения жизни.
