Уже твердел сраженный деньи больше сердцу не был нужен,и звали вывески людейна кружку пива и на ужин.Уже гремучею змеейна двери опускались шторы,и рейс окончила дневноймеждународная контора.Не торопясь, жевал туманотяжелевших пешеходов,и за решеткой океанкачал в ладонях пароходы.И ветер, растолкав народ,в боязни опоздать к отходу,открыв большой и громкий рот,кричал бумажным пароходам— пронзительней, чем муэдзин,чтобы смелее отплывали,что ведь не только для витрину них бока обшиты сталью!И вот тоска несла из тьмыживые волны, запах пены,и неспокойная, как мы,ждала флотилия сирену.И, обгоняя пароход,мы шли во мрак Иллюзионавстречать тропический восходи фильмовые небосклоны.
«Какая страшная и злая…»
Какая страшная и злаятуманом скованная мгла,созвездья спутавши узлами,над нашим городом легла! Мы, как растерянная стая, зовем друг друга через тьму, касаясь легкими перстами слов, непонятных никому.И в тонкой пряже параллелейползут моря на материк.Под нами робкие свирели,как гомерический парик. И сквозь всесветные пространства, в географической графе, классическое постоянство проносит бережно Орфей.Хрестоматические души,томясь в учебниках земных,свою любовь, как розу, сушатмеж рифмами стихов своих. Ища и плача на подмостках, и в опереточном аду мы ждем, как красные подростки, — испуганные какаду. Так непонятно и напрасно нас воскресят за низкий балл — для встречи краткой и прекрасной и смертоносной, как обвал.
«Скит». I.1933
«Рисует белые узоры…»
Рисует белые узорына окнах тонкая игла,и стынут стекла, как озера,и, как озера, зеркала.А электрические звездыв витринах искрятся, как лед,и брошен прямо в синий воздухтвоих сонетов перевод.Из тьмы пустого магазинаобложки пламенная вязьзовет, как голос муэдзина,сквозь копоть улицы и грязь.Но смотрит ночь темно и хмурои, каблучками простучав,уйдет с другим твоя Лаура,и вот — оплывшая свеча —твоя бессмертная надеждапогаснет медленно у глаз,между страницами и междулистами, людям напоказ.И будут снова стыть в витринахсухие лавры на вискахи, как широкая равнина,заиндевевшая тоска.
