Читать «Избранная проза и переписка» онлайн - страница 92
Алла Сергеевна Головина
— Где мамина шоколадная сырная пасха?
А он говорил:
— Это мой брат съел с Морковиным и на меня сваливает.
В пасхальные дни мирились между собою порой самые закоренелые враги нашей гимназии. Пьяный Стоянов однажды долго окликал из окна плачущим голосом одетого, как на теннис, ослепительного Загжевского, который сделал вид, что не замечает его позднего раскаяния. Стоянов был импульсивен, а Загжевский злопамятен.
— Я вас прощаю, — кричал Стоянов. — Я ведь знаю, что вы ей не нравитесь.
И наконец Загжевский подошел к нему и сказал:
— Не надо пить. Это вредно. А насчет нее — вы все равно ничего не понимаете.
И они, видит Бог, поцеловались.
А попозже, весной, приехал к нам однажды и наш «эмигрантский соловей» — Плевицкая. Ее муж, генерал Скоблин, хотел к нам отдать на обучение своего младшего брата, и Надежда Васильевна благодарно пела нам три сеанса подряд, прижимая к груди нарциссы, протягивая руки в зал, ослепляя улыбкой инспектора:
И долго еще после ее отъезда мы мурлыкали «Замело тебя снегом, Россия» и завидовали Стоянову, который всегда подавал Плевицкой пальто. И те из нас, которые стали потом журналистами, ничего так тогда и не поняли в ней, не заподозрили, разумеется, ее будущего вероломства и постоянного мелкого предательства в годы последней войны и уже вполне европейской известности в связи с похищением белых генералов в Париже. Увы, не так ли почти наше будущее не померещилось на Пасху очарованному берлинцу.
* * *
А то приезжала поэтесса Марина Цветаева. У нее была дочка Аля в десятом бараке, такая же зеленоглазая, странная и дерзкая, как мать. Але было десять лет, но о ней уже были напечатаны статьи Волконского и Бальмонта, а она говорила, что у Волконского нет таланта, знала произведения своей матери наизусть.
Когда она приехала, то оказалось, что об ее матери слыхали только мой брат и я. Мы с ним читали Ариадну и Тезея и Лозэна. Мы с моим братом стали бегать за Цветаевой по аллеям, а она проходила, ни на кого не глядя и видя все лет на двадцать вперед и на тысячу — назад, встряхивала своими медовыми волосами, стриженными в кружок, не очаровывалась нами и зачаровала нас навеки.
Окало умывалки я словила ее дочку и сказала ей прямо, что пишу стихи.
— Я скажу об этом Марине, — сказала Аля, и та сказала ей об этом в 1935 году, в Париже, когда моему сыну было шесть лет и он уже говорил, что не любит стихов.
В гимназической тетради Али стояли строки, не похожие на то, что писали мы, дети нелитературной среды. Аля не барахталась в дурных примерах и не описывала того, чего не чувствовала. Она просто сознавалась стихами в ощущениях десятилетнего чуда:
