Читать «Мой папа Штирлиц» онлайн - страница 108

Двор она пересекает в нескольно гигантских прыжков. На одном из них она почти поскальзывается, но чудом удержавшись на ногах, доносит до барака бидон с капустой в целости и сохранности.

Дождь совсем разъярился. Пока бежала, она вымокла и теперь похожа на несчастную мокрую курицу. Однако домой идти еще рано, сперва надо отмыть сапоги, облепленные жирной, напоминающей дерьмо, грязищей. То одну ногу, то другую она полощет под обильной струей водостока, а за всеми ее манипуляциями следят две соседки, собравшиеся было в магазин, но так и застрявшие на грязном, окруженном сплошной дождевой стеной, крыльце.

– Антонин, а чтой-то ты со старшими не здороваисся? – ехидно спрашивает одна.

– Здрасьте, теть Нюр – хмуро отвечает та.

– Что ж ета, теть Нюре – здрасьте, а мне значить нету? – пристает другая.

– А тебе значить – мордой не вышла, так Антош? – ехидно-ласково шутит другая.

– Обе вы хороши, – думает Антошка, а на словах, извиняясь, гундосит:

– Ой да что вы, теть Шур, я вас просто не заметила.

– Где уж там заметить, она ведь у нас целка-невидимка, – подзуживает тетя Нюра.

– Уж лучче быть целкой-невидимкою, чем честною давалкой, – парирует тетя Шура, а потом, вдруг резко меняя язвительный тон на задушевный, добавляет:

– Да не слушай ты нас, Антонина, дур старых. Приняли маненечко с утреца, вот и кобенимся над бедным ребенком.

А теть Нюра вторит:

– Не говори... уж такия мы озорницы! А ты чаво под дождем-то бегаешь? За капусткой, что ль посылали? – и, не дослушав Антошкиного "угу", мечтательно продолжает:

– Капустка с картошечкой – самое милое дело.

А тетя Шура вступает плавно, будто песню поет:

– Картошечки нажаришь, хлебушка черненького нарежешь, капуску постным маслицем сдобришь – и кааак это все навернешь!

А Нюра в свою очередь:

– А под водочку?...

– Ох, не говори... А в войну, бывало, в углях ее испечешь...

Не дослушав, Антошка юркает в темные сени, бежит по еле-еле освещенному тусклой лампочкой коридору к своей, обитой, как и все прочие драным "дерьмантином", но кажущейся особенной и родной, двери и, прежде чем отворить ее и, войдя, нарваться на материнское: "Явилась – не запылилась. Тебя за смертью посылать!", – слышит прущее изо всех щелей: "Оранжевое небо, оранжевое море, оранжевая зелень, оранжевый верблюд, оранжевые мамы оранжевым ребятам оранжевые песни оранжево поют!".

АВТОБУС

– Граждане, аутобус не резиновый! – гундосит усиленный микрофоном голос водителя.

С тем же успехом он мог бы проповедовать в пустыне, или просто помолчать. Время идет, толпа прет, и дела ей нет ни до физических законов, ни до расписания, ни уж тем более до того болезненного сочувствия, которое водитель испытывает к своему брюхатому, измордованному вечной давкой автобусу.

– Гра...– начинает он было, но, внезапно, забыв о профессиональной этике, кричит в микрофон:

– Слазь, падла! Слазь с задней площадки, а то щас ноги пообрываю, как клоун на руках у меня побежишь. Слазь, хорек! Я тебе, кому говорю?