Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрелутки, рябчика, вальдшнепа. «Ах, как ты постарел»скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку,но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку.И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк.Но и помимо этого мир вокругменяется так стремительно, точно он стал колотьсядурью, приобретенной у смуглого инородца.Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица,меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца,но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,лишенной конца, начала, рамы и середины.Не говоря — музея, не говоря — гвоздя.И поезд вдали по равнине бежит, свистя,хотя, вглядевшись как следует, ты не заметишь дыма.Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо.Это относится к осени, к времени вообще,когда кончаешь курить и когда ещедеревья кажутся рельсами, сбросившими колеса,и опушки ржавеют, как узловые леса.И в горле уже не комок, но стопроцентный еж —ибо в открытом море больше не узнаешьсилуэт парохода, и профиль аэроплана,растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно.Так прибавляют в скорости. Подруга была права.Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова,очертания облака, голубя в верхотуре,плоскую воду, что-то в архитектуре,но — никого в лицо. Так некоторые поройездят еще за границу, но, лишены второйжизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха,и, не успев улечься от прощального взмаха,платочек трепещет в воздухе. Другие, кому ужевыпало что-то любить больше, чем жизнь, в душезная, что старость — это и есть втораяжизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая,уставившись в некую точку и не чужды утехистории. Потому что чем больше техточек, тем больше крапинок на проигравших в пряткияйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.
