Читать «Портрет художника в щенячестве» онлайн - страница 9

Мы стояли с Джеком, без шапок, в кругу свечи, и я чувствовал, как дрожит Джек.

– Ты первый. – Палец Гуилима, такой яркий, будто он его поджег на свече, был устремлен в меня, и, подняв голову, я шагнул к амвону.

– Ну, исповедуйся, признавайся, – сказал Гуилим.

– В чем признаваться-то?

– Что делал, самое плохое.

Из-за меня выпороли Эдгара Рейнольдса, потому что я у него стащил домашний урок, я воровал у мамы из сумочки; я воровал из сумочки у Гуиннет; за три посещения библиотеки я украл там двенадцать книг и выбросил в парке; я выпил стакан своей мочи, чтобы узнать, какая она на вкус; я бил собаку палкой, пока она не упала на землю, и она лизала потом мою руку; я подглядывал с Дэном Джонсом в замочную скважину, как моется их работница; я порезал перочинным ножом коленку, вымазал кровью платок и сказал, что кровь из уха, и притворялся больным и пугал маму; я спустил брюки и так показался Джеку Уильямсу; я смотрел, как Билли Джонс насмерть забивал голубя кочергой, и я хохотал и потом блевал; мы с Седриком Уильямсом прокрались в дом к миссис Сэмюельс и залили ей простыню чернилами.

Я сказал:

– Ничего я плохого не делал.

– Давай, давай исповедуйся, – сказал Гуилим. Он хмурился.

– Не могу! Не могу! – сказал я. – Ничего я плохого не делал.

– Исповедуйся!

– Не буду я! Не буду!

Джек заплакал. Сказал:

– Я хочу домой.

Гуилим открыл дверь часовни, и мы прошли за ним во двор, мимо черных, кособоких сараев, к дому, и Джек всю дорогу ревел.

Лежа вместе в постели, мы с Джеком исповедовались друг другу в грехах.

– Я тоже у матери из сумочки воровал. Там у нее фунтов этих!

– Сколько взял?

– Три пенни.

– А я один раз человека убил.

– Ври больше.

– Святой истинный крест. Я ему прямо в сердце стрельнул.

– А как его фамилия?

– Уильямс.

– Кровь текла?

Ручей плескался как будто о стены дома.

– Как из резаного поросенка, – сказал я.

У Джека высохли слезы.

– Не нравится мне твой Гуилим, он псих.

– Нет, не псих. Я у него в комнате как-то кучу стихов нашел. И все к девушкам. Он мне потом их показывал – так девчонок всех имена он на Бога переменил.

– Шибко верующий.

– Ничего не верующий, он с актрисами водится. С Корин Грифит знаком.

Мы оставили дверь открытой. Я люблю, когда дверь на ночь закрыта, по мне лучше привиденье увидеть, чем знать, что кто-то может войти к тебе в спальню; а Джек хотел, чтоб было открыто, и мы бросили монету, и выиграл он. Мы слышали, как громыхнула входная дверь и шаги протопали по коридору на кухню.

– Это дядя Джим.

– Он какой?

– Он – как лис, он ест поросят и цыплят.

Пол был тонкий, мы слышали каждый звук, скрип кресла неудалого барда, громыхание тарелок, голос Энни: «Ночь давно на дворе».

Я сказал:

– Он пьяный.

Мы затаились, надеясь услышать ссору.

Я сказал:

– Может, он тарелки швырять начнет.

Но Энни только тихонько журила его:

– Посмотрел бы ты на себя, Джим.

Он что-то ворчал.

– Одного поросенка не досчитались, – сказала Энни. – Ох, Джим, и как ты так можешь? У нас ничего уже нет, как нам теперь вывернуться?

– Деньги, деньги, деньги!

Я понял – он трубку зажег.

Тут голос у Энни стал такой тихий, что мы ни слова не могли разобрать, а дядя сказал: