Читать «Школа кибернетики» онлайн - страница 132

Сквозь узкий желоб проходного двора я проникаю в Костин дворик. Вот Костин дом — одноэтажный и одноглазый флигель, темный, покинутый, на глазах теряющий форму. Как я не замечал, что сделан он из папье-маше? Крыша и тогда протекала. Потолок набухал, и когда дождь кончался, начинало капать в комнате. Я толкаю дверь и захожу в коридор. Газовая плитка протягивает мне дрожащую синюю лапу. На другой стоит чайник, крышка подпрыгивает, и из-под нее сочится бесцветная жидкость. Шипит, когда я подношу руку. Я выключаю газ, подхожу к Костиной двери, глажу ее рукой и натыкаюсь на глубокий порез. Значит, он говорил правду. А я не верил. «Ты не знаешь моего отца, — говорил Костя, — он фашист, он меня ненавидит. Он когда-нибудь убьет меня. Ты не веришь мне? Ты знаешь, что он недавно бросился на меня с ножом? Он всадил нож в дверь, которую я чудом успел захлопнуть. За то, что я записался евреем».

«Нет, это не Костя», — говорю я маленькому человеку, открывшему дверь, испугавшемуся, но потом рванувшемуся ко мне с воплем: «Котя!» Он заводит меня в комнату, в которой уже десять лет нет

Кости — он уехал с мамой-еврейкой. Гитара лежит на шкафу. Я подхожу, тяну ее на себя. Облако пыли. Его отец дает мне какой-то листик, я читаю: «Каждый вечер подхожу к окну и подолгу смотрю на Манхэттен. Пока от абсолютной нереальности этой картины я не начинаю хохотать». Я отдаю лист, прощаюсь и иду к двери. Его отец бежит за мной, хватает за рукав, кричит тонким голосом: «Нет, ну ты понял? Понял?»

Я иду по Городу с закрытыми глазами. Мигаю наоборот — на мгновение приоткрываю веки. Все реже и реже. Мне ли бояться с чем-то столкнуться, тем более сейчас, когда все разбухло и пешеходы, натыкаясь на стены, прорывают их мягко и бесшумно, так что сами того не замечают. Эта улица ведет к самой большой и самой пустой площади, не помню только где — в мире ли, в Европе ли, в Азии. Я хочу выйти на нее, но какие-то тени встают у меня на пути, огромные тени на стене, белокаменной, плотной, я не пытаюсь пройти сквозь нее. Я снова в палате, со жгутом на шее, но мне уже можно ходить. Я сижу и смотрю в окно. Ветер безуспешно пытается его выдавить. В палате тяжелый воздух. В чашке тяжелая вода. В бутылке — молоко. Я думаю, чем запить красные шарики пилюль. Вячеслав Михайлович, тоже ходячий с недавних пор больной, что-то тихонько мастерит, сидя ко мне спиной. Вот он встает и идет ко мне, в руке у него какая-то палочка. Он облизывает губы длинным языком. Вместе с языком вращаются глаза. Один по часовой, другой против. Становится прямо передо мной в позу копьеметателя. Я хватаю с тумбочки бутылку, замахиваюсь. Вячеслав

Михайлович начинает трястись, клокотать своим смехом. В лицо ему хлещет молоко, и он умывает им лицо, грудь и под мышками, палку роняет на мою кровать. К ее концу примотана суровой ниткой цыганская игла. Лысина Вячеслава Михайловича прочерчена посередине толстым шрамом — от уха до уха. Врачи говорят, что положили мозги на место, но Вячеслав Михайлович им не верит и готовит кровавую месть. С моих рук стала сползать кожа, врачи не знают отчего, говорят, от нервов. Я сижу и со страхом смотрю на свои руки, дверь со скрипом открывается, кто-то подходит к моей кровати и говорит: «Я же говорил, что ты Змей». Это — Зам. Я ложусь, а он садится у моих ног, смотрит дружелюбно. «Извини, я тебе не принес передачу. Хочешь мой бутерброд?» — «Половину», — сказал я. Зам переломил бутерброд и протянул мне на бумаге. Я выбрал правую часть. Я жую хлеб с котлетой и внезапно чувствую, что есть там что-то такое, чего я не могу прожевать, оно ускользает и режет язык. Я достаю изо рта кусок лезвия, смотрю на него, разинув рот. На простыню капают первые капли...