Читать «Человек из музея человека» онлайн - страница 9

Ты поклялся сделать из жизни занятную игру — своенравную, опасную, трудную. Да, такое равнодушие превратило тебя почти в настоящего монстра, и ты стал если не счастливым, то по крайней мере неуязвимым.

31.10. ...Нынче ночью мне снилось, что я вернулся на поле боя, между Мэшем и Шаркмоном, туда, где мы похоронили Девальи, Гастина и Коля. И я нашел там только два креста, сколоченных из досок от снарядных ящиков. На одном я прочел: Михаил Деваль (странно, почему не Мишель Девальи?), а на другом—свое имя и, в общем, не очень удивился.

Мишелю было двадцать восемь лет. Он был красивый, веселый, жизнерадостный, очень хороший товарищ. Выпив, он пел, и очень неплохо, арии из опер и оперетт, чаще всего: «Фигаро здесь, Фигаро там...» Мы вместе поехали в последний отпуск, вместе вернулись. Перед отъездом из Парижа я познакомился с его родителями — он был единственным сыном — и с его хорошенькой молодой женой, она пришла на вокзал, у нее на руках был их малыш. Она долго махала платочком — их столько было, покинутых на сером перроне вокзала. Помню, Мишель сказал, отрываясь от окна: «Что ж, запаслись счастьем еще на три месяца вперед?» Нет, не на три месяца, бедный мой Мишель, а навеки. Он умер счастливым и—сразу: одна пуля в сердце, другая в лоб.

Сегодня получил стихи Поля Валери и «Сущность христианства» Гарнака. И еще пару теплых перчаток, чуть потертых, но все еще крепких: проделали со мной всю кампанию 1939 —1940 года. Сколько воспоминаний. И еще шарф, я нашел его в пустом доме, в деревушке Соммет, в четырех километрах от Пьерфонтэна. Тоже верный спутник этот шарф. Вчера нам обменяли книги (уже недель шесть ничего не приносили). Я взял канадский роман «Белые дубы» Мазо де ла Рош. Это не шедевр, но мне доставляют большое удовольствие такие добротные англо-саксонские романы. Опоэтизированная действительность, но в ней чувствуется плоть и кровь. Французская литература, за некоторыми исключениями, слишком литературна. Искусство блистательное, утонченное (например, Жироду, которым я всегда восхищаюсь), но простота утеряна. Для элиты.

А ведь я видел, как бывший колбасник плакал над смертью Манон Леско, я знаю, что «Война и мир» доступны простому мужику. Но ни Клодель, ни Мальро, ни Монтерлан, даже не Жионо. Это им не в упрек. Культура затрагивает лишь бесконечно тонкий слой; становясь достоянием масс, она снижается, деградирует.

Слишком темно, писать трудно...

1: Шли годы, и ты открыл для себя две новые вещи: вечность и дружбу. Те редкие и краткие, как вспышка молнии, мгновения, когда ты ощущал «жизнь вечную»,—пользуюсь твоей же терминологией, чтобы не искать новых слов, — только еще больше укрепили твое безразличие к «жизни земной». Даже игра отчасти потеряла свою бездумную прелесть. А дружба только усиливала одиночество: твои друзья (я думаю об Альфе, о Вернере) были только товарищами в пути: идешь с ними по дороге, до ближайшего поворота, а потом опять остаешься совсем один. И к тому же ты был для них слишком «обтекаемым», слишком неуязвимым. Ведь нет ничего более четкого, более совершенного, чем равнодушие. Узнаешь ли ты себя в этом монстре?