Читать «Титаник. Псалом в конце пути» онлайн - страница 58

Хотя, чтобы обрести и эту радость, и эту свободу, ему пришлось переступить порог боли.

О эта неизлечимая бездомность! О песнь сфер, отмеряющая секунды и годы! Он лежит в ночной темноте и думает, думает, пока за окном не начинают петь птицы. Потом забывается сном, глубоким сном без сновидений.

Милый Джейсон, писал отец, Индия оказалась концом, я ее почти не помню. Я отправляюсь в путь небывало жарким утром; меня угнетает, что я смог выдержать меньше, чем мама. Но ее поддерживала мысль о тебе, и потому она крепче цеплялась за жизнь.

Знаешь, я попал на Сатурн. Отсюда видны все небесные тела, они такие красивые. Все можно разглядеть. От хаоса тяжелых газовых облаков до кристаллических формаций. Связи возникают и рвутся. Здесь по небу проходит ледяной мост.

Я очень устал, не забывай этого, и дело со мной обстояло куда хуже, чем я показывал тебе и маме. Последний год в Лондоне меня мучили сильные боли в левом плече; они очень мешали мне во время наших прогулок с телескопом.

Теперь я здесь и испытываю странное раздражение из-за того, что так и не увидел последних результатов изучения выделенной нами в Велюре бактерии — хотя, думаю, она-то меня и доконала, так что результата я все-таки добился. Я всегда был неосторожен. Должен признаться, мне очень не хватает мамы, Джейсон, и мне жаль, если она страдала. Боюсь, я и в Индии был невнимателен к своему здоровью. Но что поделать, если у человека нет Бога и только работа придает смысл его жизни. Ты уже достаточно взрослый, и я могу говорить с тобой об этом. Если не ошибаюсь, ты будешь жить у моей сестры Мейбл и ее мужа-священника. Как ты знаешь, наш с Мейбл отец тоже был священником, и она осталась очень религиозной. Я же где-то на жизненном пути потерям Бога из виду, где-то во время своей бесконечной, безумной работы во всяких комиссиях. Наверное, я всегда понимал, что это бессмысленно. Но я пытался, как мог, я отдавал все, что имел, и время от времени пытался вернуться к вере. Ты уже почти взрослый, Джейсон, и все поймешь — у меня, наверное, никогда по-настоящему не было Бога, лишь некий образ, полученный в наследство призрак, который во многом был похож на моего отца. Этакий адмирал Нельсон, глуповатый громовержец, сеющий ужас, — по-моему, я представлял его себе именно таким, и требовалось совсем немного, чтобы я окончательно утратил его. А другого Бога я не нашел. Что же у меня осталось? Вера в разум, в науку. Наука позволяет обнаруживать взаимосвязи, образы, много говорящие человеку и дающие некоторое представление о мире. И где-то в этом представлении, наверное, можно найти смысл, не знаю. В самом деле, не знаю. Мама иначе относилась к подобным вещам. Хотел бы я, чтобы она сейчас была здесь, во мне, вокруг меня.

Да, теперь я стал частицей мировой материи, как был ею всегда, с начала времен. Где-то в окружающем меня хаосе элементов зарождается жизнь; одноклеточные, кораллы и мхи; беспозвоночные. Полипы и грибы. Организмы, являющиеся, по сути дела, одной известью, одними минералами. Почти. Медленно проходят зоны, миллиарды лет, отрезки времени, непостижимые для людей. Медленно появляются мелкие черви, кольчатые и членистоногие. Трилобиты и ракообразные. И в спокойных первобытных океанах появляются позвоночные, они держатся на глубине; сперва это примитивные агнаты, предки современных миног, потом различные рыбы неизвестных и вымерших видов. Они затонули и сгнили в глубинах времени и морей, от них ничего не осталось, кроме редких отпечатков на камнях, которые теперь иногда находят в пустынях или высоко в горах. Первые амфибии неуклюже карабкаются на берега неизвестных континентов, зелень цепляется за камни и скалы, и леса, в которых нет ни одной птицы, дарят тенью необитаемые просторы. В воздухе жужжат насекомые. И вот наконец величественно, кровожадно и грозно выпрямляются и встают позвоночные, встают, подобно чудовищным ящерам и другим сказочным созданиям, драконы издают устрашающий вой, поднимая головы к грозовому небу. Горы сотрясаются, маленькие, невинные зверюшки дрожат в своих норах и гнездах. Чудовищные ящеры судорожно извиваются, исполненные силы и мощи; потом что-то происходит, они сворачиваются и оседают, оседают словно в самих себя, и постепенно превращаются в птиц, легких, как не приснившиеся сны. Хриплые вопли постепенно становятся птичьей песней, нежными трелями, что звучат летними ночами. Еще не родились поэты, которые потом будут их слушать, еще Моцарт — лишь некая возможность в океане далеких, еще не придуманных форм жизни. Равно как и какой-нибудь бездомный юноша, засыпающий под пение птиц. В траве кишат мелкие млекопитающие. А вскоре в лесу появляется и новый великан, самый сильный из всех; он голый, в руке у него копье; он думает и молится, думает и молится, тысячелетие за тысячелетием. Он уже появился, он владеет копьем, а позже научится владеть плугом, топором палача, пером.