Читать «Свет в августе - английский и русский параллельные тексты» онлайн - страница 470

Уильям Фолкнер

Already he can feel the two instants about to touch: the one which is the sum of his life, which renews itself between each dark and dusk, and the suspended instant out of which the soon will presently begin. Он уже ощущает, как соприкоснутся сейчас два мгновения: одно, в котором -- итог его жизни, обновлявшейся всякий раз на грани между тьмой и сумерками, и то остановившееся мгновение, из которого должно возникнуть скоро.
When he was younger, when his net was still too fine for waiting, at this moment he would sometimes trick himself and believe that he heard them before he knew that it was time. Когда он был моложе, когда его сеть была еще слишком тонка, чтобы он мог ждать, он, случалось, обманывал себя в эту секунду и верил, что слышит их, хотя знал, что еще не пора.
'Perhaps that is all I ever did, have ever done,' he thinks, thinking of the faces: the faces of old men naturally dubious of his youth and jealous of the church which they were putting into his hands almost as a father surrenders a bride: the faces of old men lined by that sheer accumulation of frustration and doubt which is so often the other side of the picture of hale and respected full years-the side, by the way, which the subject and proprietor of the picture has to look at, cannot escape looking at. "Быть может, я больше ничего и не делал в жизни, больше ничего не сделал", -- думает он, думая о лицах: лицах стариков, конечно не доверяющих его юности и ревнующих церковь, которую они отдавали в его руки почти так же, как отец выдает дочь; лицах, изборожденных простою совокупностью разочарований и сомнений, так часто представляющих собою оборотную сторону картины почтенных, но еще бодрых лет-сторону, между прочим, на которую модель картины, ее владелец вынужден смотреть, не может не смотреть.
'They did their part; they played by the rules,' he thinks. 'I was the one who failed, who infringed. "Они свое сделали; они играли по правилам, -думает он. -- Это я не справился, я преступил.
Perhaps that is the greatest social sin of all; ay, perhaps moral sin. Быть может, это -- величайший общественный грех; да, быть может -- нравственный грех".
Thinking goes quietly, tranquilly, flowing on, falling into shapes quiet, not assertive, not reproachful, not particularly regretful. Мысль катится тихо, спокойно, плавно, выливаясь в спокойные образы, в которых нет ни назойливости, ни укора; нет в них и особого раскаяния.
He sees himself a shadowy figure among shadows, paradoxical, with a kind of false optimism and egoism believing that he would find in that part of the Church which most blunders, dreamrecovering, among the blind passions and the lifted hands and voices of men, that which he had failed to find in the Church's cloistered apotheosis upon earth. Он видит себя смутной тенью среди теней -парадоксальной, в ложном своем оптимизме и эгоизме уверовавшей, будто в той части Церкви, которая больше всех заблуждается, истребляя мечту, -- среди слепых страстей, воздетых рук и громких голосов он обретет то, чего не нашел в неотмирном апофеозе Церкви на земле.
It seems to him that he has seen it all the while: that that which is destroying the Church is not the outward groping of those within it nor the inward groping of those without, but the professionals who control it and who have removed the bells from its steeples. И кажется ему, что он понимал это всегда: что разрушают Церковь не те, кто в ней и наобум ищут чего-то вовне, и не те, кто вовне и наобум ищут чего-то в ней, но профессионалы, которые управляют ею, которые вынули колокола из ее звонниц.
He seems to see them, endless, without order, empty, symbolical, bleak, skypointed not with ecstasy or passion but in adjuration, threat, and doom. Ему видятся эти колокольни, бесчисленные, разбросанные в беспорядке, символически пустые, унылые, устремленные к небу не со страстью, не с восторгом, но клятвенно, угрожающе, обреченно.