Читать «Санкт-Петербургские вечера» онлайн - страница 35

Кавалер. Мой добрый друг, вы нам сейчас ясно доказали, с каким удовольствием говорят люди о том, что любят. Обещали вы нам сухую схему, но ваше исповедание веры превратилось в род диссертации. И особенно замечательно в ней то, что вы и словом не обмолвились о дикарях, которые, собственно, и привели нас к этой теме.

Граф. Согласен: на этот счет я, словно Иов, «полон речами»^{, которым охотно предаюсь в вашем присутствии. Но как бы я хотел — пусть бы это стоило мне жизни — как бы я хотел, чтобы услышать меня могли все люди и чтобы они мне поверили! Впрочем, не знаю, зачем вы мне напомнили о дикарях: кажется, ни о чем другом я и не говорил. Ведь если все люди происходят от трех пар, заново заселивших мир, и если род человеческий изначально обладал знанием, то дикарь, как я уже сказал, не может быть ничем иным, кроме как ветвью, оторвавшейся от общественного древа. Я бы мог даже не прибегать к доказательствам, касающимся науки (хотя они неопровержимы), и ограничиться религией. Ибо одного существования религии, пусть и чрезвычайно несовершенной, достаточно, чтобы исключить состояние дикости. Всюду, где вы находите алтарь, существует цивилизация. Бедняк в своей хижине, крытой соломой,Ш) без сомнения, не такой ученый человек, как мы с вами, — но если он с пользой для себя слушает проповедь, то в большей степени является истинно общественным существом. Самые постыдные заблуждения и отвратительные жестокости запятнали анналы Мемфиса, Афин и Рима — зато хижины Парагвая блистали всеми мыслимыми добродетелями.(34) И если религия Ноева семейства(35) была по необходимости самой просвещенной и самой истинной из всех возможных, и если как раз в истинности ее следует искать источник ее порчи, то это будет второе доказательство вдобавок к первому, которое, впрочем, достаточно само по себе. А следовательно, мы должны согласиться, что знание и цивилизация представляют собой в известном смысле естественное и исконное состояние человеческого рода. Потому все восточные предания начинаются с эпохи знания и совершенства — знания, повторю, сверхъестественного, и даже Греция, лживая Греция, «дерзнувшая в истории на все»,(36) отдала дань этой истине, поместив золотой век в начале вещей. Столь же замечательно, что и к последующим векам, даже к веку железному, состояние дикости отнесено не было. А значит, всякий раз, когда Греция повествует нам о своих первых людях — питающихся желудями обитателях лесов, переходящих затем к общественному состоянию, — она лишь противоречит самой себе (или же речь здесь идет об особых случаях, то есть о некогда выродившихся племенах, которые впоследствии с мучительными усилиями возвращаются к естественному состоянию, коим является цивилизация). Разве Вольтер — и этим все сказано — не признал, что все народы во все времена твердили одно: L’Age d’or le premier se montra sur la terre.15 Итак, все народы единогласно отвергают гипотезу о состоянии первобытного варварства, и, без сомнения, эти свидетельства что-нибудь да значат.}