Читать «Охотник за тронами» онлайн - страница 173

Вязьмичи, слушая, косились по сторонам. Меж собою с бережением говорили:

— Дело панское.

— Видано ли, города обещать? Город не корова, не шуба город. Нетто такое дарят?

— Глинский, князь, бают, не впервой туда-сюда бегает. Не столь давно к нам скакнул, ноне от нас, кто разберет?

Михаил Львович смотрел на лица окружавших его вязьмичей и видел, что никому из них нет дела до его горя, до его страданий и превосходящего любые муки бесконечного унижения.

И когда сводили его с помоста, кинулся Глинский вдруг в сторону и, громыхнув цепями, подскочил к седому, высокому, широкоплечему мужику.

— Бог от меня отвернулся, Аверьян! — закричал он высоким, срывающимся голосом. — Бог, а не народ!

— Где народ увидит, так и Бог услышит, а за тобой, князь, после Клёцка ничего доброго народ не видел, — ответил ему Аверьян. И добавил с суровой назидательностью: — Оттого и Бог тебя не услышал.

И, не сказав более ничего, отошел в сторону.

А Михаил Львович, обеспамятев, шел к возку, как слепой, плача и выставив вперед руки.

— Господь разума лишил, — говорили вокруг и со страхом расходились, уступая дорогу высокому старику с трясущимися, окованными железом руками.

Впервые за всю жизнь навалилась на сердце Михаила Львовича беспросветная, стылая печаль.

«Уж лучше бы казнили, — думал он, все более и более помрачаясь душой. — А то засадят в яму, и будешь заживо гнить, пока не подохнешь».

От дум о неизбежности вечного заточения мысли его перебегали к оставленным в Москве родичам. «Иван труслив. Видом только свиреп, недаром Мамаем прозвали. Василий слеп, увечен. Они не заступа. Нет, не заступа». Потом вспоминал об императоре Максе, хане Гирее, датском короле Иоанне. Перебрав сильных мира сего одного за другим, понял окончательно: нет ему на Москве спасения. И решил: «Чашу мою изопью до конца, не порадую супостата Ваську и прочих недругов печалью да слезами».

И, утвердившись в решении, сжался в комок, затих.

Перед дверями тюремной палаты, прилепившейся к стене Кремля за государевой конюшней, его ждали седой старик, опирающийся на клюку, и девочка — русая, синеглазая.

«Олеся», — узнал Глинский — и едва удержался от слез.

…В последний его вечер в Москве, в самый канун третьего похода на Смоленск, пришел он проститься с братом Василием.

Василий бормотал и всхлипывал, гладил Михаила Львовича по плечам, по голове, а жена брата, княгиня Анна Стефановна, забито молчала, хотя все знали — в доме она была всему голова. Но как только появлялся шумный, рослый, веселый деверь, Анна сникала и сидела молча.

В домах братьев Глинских, что у Ивана по прозвищу Мамай, что у Василия Слепого, что у самого Михаила Львовича, женщины жили намного вольготнее, чем в московских боярских да княжеских теремах, оттого же и девочки росли свободнее. Однако такого постреленка, такой бесовки, как дочка Василия Олеся, а по-московски Елена, нельзя было найти не только в Москве, не сыскать и во всей России.

В шесть лет Елена выучила «Азбуковник» и повергала в трепет мамок и нянек, читая Псалтирь не хуже иного священника.