Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 301

Павла Васильева он резко порицал за буйные выходки во хмелю, за его непривлекательное окружение. Багрицкий ненавидел всяческие проявления богемного духа, всяческую разнузданность; он служил примером для молодежи не только как большой поэт, но и как человек безупречно высокой морали. Кстати сказать, самый крепкий напиток, который употреблял Эдуард Георгиевич, был нарзан. Особенно претило Багрицкому в Васильеве то, что Васильев «пьет и хулиганит не так, как Есенин, который не мог обойтись без пьянства и без буянства, а с расчетом: я, мол, пьяница, хулиган, а вот, видите, постепенно, под влиянием коммунистической критики, перестраиваюсь», – Скоро в редакции «Октября» будет предсъездовское поэтическое совещание, – говорил летом 33-го года Багрицкий. – За Васильева есть кому заступиться – вокруг него образовался «женский кооператив не застройки, а перестройки» (намекал он, главным образом, на статьи Елены Усиевич о Васильеве), а за Заболоцкого – во всяком случае, в Москве – некому (Заболоцкий подвергался тогда ожесточенным нападкам критиков, в частности – той же Усиевич, за поэму «Торжество земледелия»), и я буду драца за Заболоцкого.

Он терпеть не мог литературных склочников, а драчунов любил.

В то же лето 33-го года, последнее его лето, он мне сказал:

– В Ленинграде есть такой ученый – Гуковский. Не слыхали, нет?.. Он недавно издал Державина – это первый выпуск горьковской «Библиотеки поэта». Если еще поймаете в магазине – купите. Мне об этом Гуковском выдавали за верное: если вы ему скажете, что ставите Пушкина наравне с Державиным, то он с вами и разговаривать не станет. А если вы осмелитесь ему сказать, что старите Пушкина выше Державина, то он с вами потом не поздоровается. Я думаю, что это вранье, а жаль, если вранье. Вот так и надо любить своего поэта.

Багрицкий даже в годы «юности мятежной» ни с каких кораблей классического наследия не сбрасывал. И оно, это наследие, явилось для него противоядием: от иных декадентских и модернистских ядов оно его избавило, от иных помогло излечиться. Сад русской классической поэзии был ему знаком весь – до единого деревца, до единого кустика и цветка. Необыкновенная его память удерживала целые куски из «Слова о полку Игоревен, «Моление Даниила Заточника» все целиком. Чего только он ни помнил наизусть из «Кобзаря», хранившегося в его небольшой библиотечке, состоявшей почти сплошь из сборников стихов! Поэзия Багрицкого отлично помнит свое родство с классической поэзией и не считает нужным скрывать его. Багрицкий не создавал новых размеров, но в пределах размеров традиционных он находил новые ритмические возможности. Он не козырял изысканной рифмой, часто и вовсе предпочитал рифмованному стиху белый – отсутствие рифмы он возмещал словесным чеканом, гибкой ритмикой и изощренной инструментовкой. Его звукопись не навязчива. Она не расщепляется, не выделяется – она аккомпанирует. Багрицкий не занимался словотворчеством, но по-своему сочетал слова, и уже запыленные слова – как будто их сбрызнуло дождем – вновь обретали изначальный свой блеск. Как всякий большой поэт, Багрицкий был новатором – иначе он не оставил бы в поэзии такого заметного следа; но его трудоемкое новаторство не лежит на поверхности, оно все ушло внутрь, в глубь стиха, оно работает на мысль, на чувство, и оттого верхоглядам его и не приметить.