Читать «Книжник» онлайн - страница 141

Страшная сосредоточенность мысли на себе и страшная сила личного чувства проступала в Лермонтове. Поэт вовсе не занят ни судьбами отечества, ни судьбой своих ближних, а только своей. Отсюда — резкий фокус духовного зрения: оно направлено только на него самого. Сознавал ли Лермонтов, что пути его были путями ложными и пагубными? Да, но сделать действительное усилие, чтобы высвободиться от своих демонов, мешал демон гордыни, который нашёптывал: «Да, это дурно и низко, но ты гений, ты выше простых смертных, тебе всё позволено, ты имеешь от рождения привилегию оставаться высоким и в низости…» Гордыня потому и есть коренное зло, что это состояние души, которое делает всякое совершенствование невозможным. Гордыня для человека есть первое условие, чтобы никогда не стать сверхчеловеком… Гоголь и Жуковский это понимали. Понял и Пушкин. Лермонтов этого осмыслить не мог. Религиозное чувство в Лермонтове никогда не боролось с его демонизмом, и в более зрелом возрасте, после нескольких бесплодных порывов к возрождению, он находит окончательное решение в фатализме. Его обращение и преображение требовало бы сложного и долгого подвига, на который Лермонтов был просто неспособен. Сильная натура оказалась не в силах бороться с дьяволом. В итоге Лермонтов стал рабом зла и показал зло не только в его спокойно-иронической, презрительной и вежливой форме, он больше чем кто-либо из русских писателей изобразил лживую красоту зла, его одушевлённость и величие.

Порча в литературу просочилась с Белинским. Человек из мещанской среды, лишённый таланта и знаний, но одарённый даром невероятного красноречия и работоспособности, графоман и пустосвят — неожиданно заставляет себя слушать. Объяснить это рационально невозможно. Но ведь точно такая же личность возникает в своё время во Франции, когда плебей Вольтер становится вдруг «властителем дум» своего поколения. Он зол до истерии и чудовищный графоман, но современники зачитываются его корявыми драмами и глупейшими памфлетами. Абсолютно дутая величина, он казался столь значительным, что с ним переписывались монархи. Он — словно крошка Цахес, заколдованный феей… Потом — похмелье, и сыновья не могли понять, что находили их отцы в белиберде вчерашнего «властителя дум»… Значимость испарились, остался странный призрак да толстые тома никем не читаемой пустопорожней болтовни. Было и ещё одно странное сходство — внешняя непривлекательность и чудовищная раздражительность. Достоевский считал, что озлобленный на свою бездарность, Белинский начал уничтожать авторитеты. Не умеющий творить начал пожирать творцов. Одной его рецензии хватало, чтобы убить любую репутацию. Он и Достоевского добил бы, да не дожил до его возвращения из Семипалатинска. Гоголя ударил под дых, а вина Николая Васильевича была лишь в том, что умел думать своим умом. На Пушкина и Жуковского Виссарион не замахивался: не по нему величины были, а дай ему волю… И кто знает, сколько подлинных дарований, чьё творчество не соответствовало его дурным установкам, он задушил в зародыше, убил единой дьявольской насмешкой? Ад дал ему голос, влияние и невероятную плодовитость. Подлинно пустой, он, как мясорубка, работал только на идейках извне, и в один прекрасный день в него не то Бакуниным, не то Станкевичем, не то Герценом была вложена идейка социализма, пошлая, безбожная, суетная, а он, не умеющий различать добра и зла, начал ретранслировать её, поражая и заражая мозги современников…