Читать «Книжник» онлайн - страница 143

А вот Толстой бездарным не был. Жизнь льётся от его страниц, а сам создатель всей этой живой радости угрюмо отказывался от своих творений, как новый Гоголь, сжигал свои не мёртвые, а живые души. Он согрешил здесь — и не прощаемо: нельзя сопротивляться стихийной силе таланта и презирать свою одарённость. Сугубая же слабость его проявляется там, где он начинает притязать на что-то иное. Каждый творец ограничен, универсальных писателей нет: один силен даром интриги, другой — мастерством описания, третий — чувством юмора, четвёртому свойственен талант дидактика. Толстой же почему-то упорно стремился в ту сферу, где был бессилен… лавры Руссо, что ли, покоя не давали? Он, человек простоты и жизни, возжелал быть Сократом и Шопенгауэром. Но Сократ не любил простоты, а Шопенгауэр ненавидел жизнь, Толстой только по недоразумению мог свою художническую гениальность променять на указку моралиста. В нём подлинно, по Вяземскому, при огромном таланте не было ума, он интуитивно искал простые ответы на сложные вопросы — и невольно многое опошлил.

В итоге Толстой взялся руководить душами, он притязает на роль философа, проповедника и религиозного учителя народов, и тут ограниченность его ума, его философского и духовного дара проявляется слишком отчётливо. Созданное им учение тоже не очень глубоко и не очень умно. Он, в принципе, берётся за неосуществимое по определению. Мухаммеду удалось создать религию, но тот был мистиком. Толстой же — прагматик и рационалист до мозга костей, а всякая попытка построить религию на преобладании разума неминуемо приводит к уродливым результатам. При этом самые безжалостные слова проронил о Толстом Бердяев: «Я не знаю во всемирной истории другого гения, которому была бы так чужда всякая духовная жизнь. Он весь погружен в жизнь телесно-душевную, животную. Я не знаю в христианском мире никого, кому была бы так чужда и противна самая идея искупления, так непонятна тайна Голгофы, как Толстому. Во имя счастливой животной жизни всех он отверг личность…» Толстой был злым гением России, ещё одним соблазнителем ее. Он дал нравственное оправдание русского нигилизма, соблазнившее многих. Толстовская мораль восторжествовала в русской революции, но не теми идиллическими путями, которые мнились самому Толстому. Он вызывал тех бесов, которые творили революцию, и сам был ими одержим. Толстой был максималистом и отрицал государство и историю, что тоже осуществилось в русской революции. Толстой отверг государство, как источник зла и насилия, оказался выразителем анархических инстинктов. Толстовская мораль расслабила русский народ дурным непротивленчеством дьявольскому злу, убила в нации инстинкт силы и славы, но оставила инстинкт эгоизма, зависти и злобы. Он обоготворял физический труд, в котором искал спасения от бессмыслицы жизни, но высокомерно презирал духовный труд и творчество, и эти толстовские оценки также проступили в русской революции. Творец, Толстой не ценил личности и таланта, и явился одним из виновников разгрома русской культуры и разрушения России. Толстой стремился к святости, но святость не может быть нигилистической. Он ничего не достиг, лишь потерял свою душу и отравил ядом своего кощунственного недомыслия целые поколения. И потому преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение к своей миссии в мире.