Читать «Завещание Шекспира» онлайн - страница 289

Я написал большую часть пьесы, так как Флетчер ничего не смыслил в истории. Моя усталая рука помогла ему также с «Двумя благородными родичами», «Карденио» и несколькими другими пьесами. Но рука моя и вправду устала, я заметил это однажды, когда она неловко ползла, царапая страницу, как подергивающийся краб. Что со мной происходит? К тому времени я уже лишь изредка производил неплохие отрывки, и один-другой хороший монолог сиял, как светлячок во тьме. Я лишь слегка касался пестрых сцен. Даже в удачных монологах я повторялся, топтался на месте – мэтр, который пробавляется старыми запасами и почивает на лаврах. Былого буйства неукротимой магии уж больше не было. Я от нее отрекся, я устал, я выгорел дотла. «Буря» была моим последним ярким всполохом, и хотя я вздыхал и стонал на отдыхе, на самом деле ничего другого, как охать, мне больше не оставалось.

«Генрих» мог бы стать сенсацией, взорваться как бомба – пьеса о тирании и вере, – но оказался лишь отсыревшей петардой. Генрих Тюдор? Он приказывал срезать монахов с виселиц живыми, отрубать им руки, чтобы они не могли креститься, вырывал их католические сердца и тыкал их в них носом, потому что католичество за пределами Англии было теперь лишь мочой в сточной канаве, заражавшей его церковь, – а он хотел вывести новую породу ручных псов. Он был чудовищем, и в своей пьесе я мог бы показать дому Стюартов, как далеко они от него ушли. Вместо этого я дал королю то, чего ему хотелось: пышное, образцово-показательное зрелище, написанное по случаю.

А может, ему вообще было плевать – несмотря на то, что по иронии истории мы исполняли нашу пьесу в том самом зале «Блэкфрайерса», где восемьдесят лет назад заседал церковный суд по делу развода Генриха с Катериной Арагонской, положивший начало распахнувшейся бездне. Какое дело было Якову до всего этого? Возможно, пьеса о Генрихе VIII напомнила ему о его Генрихе, который, будь он жив, мог бы стать Генрихом IX, но не пережил отрочества, а юный Карл был ему неважной заменой. Видит бог, я знал, что значит потерять сына, я знал, что такое страх будущего. И посочувствовал ему, когда увидел, как мрачно взирали его печальные слезящиеся глаза на играющих для него «Слуг короля». В тот день я не играл, я был зрителем. Мои дни на подмостках были в прошлом.

– Да, но старый деляга, сидящий в тебе, все еще не потерял нюх!

Ты говоришь о Гейтхаусе? Да, правда. Когда я приехал на свадьбу принцессы, я присмотрел один домишко – сторожку у ворот Блэкфрайерского монастыря в двухстах шагах от нового театра. Для театрального человека он был удобно расположен по пути на причал Паддл, где занимались своим ремеслом лодочники – перевозили тех, кто направлялся в «Глобус». Местоположение домика было сподручно для обоих театров, и тебя в момент могли домчать с одного берега Темзы на противоположный. После многих лет переездов с одной съемной квартиры на другую оно мне показалось идеальным, ведь одна моя нога была на пенсии в Стрэтфорде, а другая в Лондоне. Я нашел тихое пристанище в Гейтхаусе, вблизи средневекового монастыря. Это любопытное место пользовалось дурной репутацией. В нем было много черных ходов, запасных выходов, закоулков, подвалов, темных углов и спусков к реке. Печально известное в свое время, оно было лисьей норой, укромным убежищем католиков-иезуитов. В топклиффские девяностые охотники на папистских священников установили за ним слежку. Такая вот ирония судьбы. Более существенным было то, что Бербидж жил неподалеку и «Русалка» была рядом. Этот домик мог бы стать моим прибежищем вдали от неперечтенных слив и холодной синьоры Капулетти, протягивающей мне костыль, от бессмысленных рассветов, сердитых стрэтфордских закатов и лица незнакомца, уставившегося на меня из зеркала. Я убедил себя, что домик был хорошим финансовым вложением, его можно было сдавать внаем.