Читать «Ещё поживём» онлайн - страница 76

И, слава Богу, что Щекина на этой тризне не останавливается, не любит она уголовщину, но… воздать должное литературным импотентам очень даже хочется. И я её понимаю. Она отстаивает самоё себя, право личности на самоопределение. Свобода всегда была лишней в нашем захолустье, ею обычно бравировали только пьяные рецидивисты, а прочие нет, прочие — как учили, чтобы не высовываться! Скука, муть. И это выдавалось за духовные поиски истинно русского человека — из Союза — Куликовская битва, только наоборот, где победитель должен строчить объяснительные. Вся эта канитель и воспроизведена в повести «Графоманка».

И всё правильно, лучше быть дилетантом, чем профессиональным евнухом от литературы. Так уж у них здесь сложилось. Я и сам не рад.

А ведь были вестники — Яшин, Белов, Рубцов, Фокина. Ранее — Шаламов. А далее — пузыри земли. Ничтожества. И спорить с ними не следует, но они — как слепни, не отвяжешься… Вот и прыгает Ларичева, жалкая и безутешная, по присутственным местам, но, где правда? Уж и забыли, как выглядит. А Цыганов, он не напомнит, нет. Репутация, бабочки, Белый дом! Какая правда? Увидел бы Шукшин, дёрнулся бы в гробу. Пакость. Что они, что наши попы, другого слова не подберу, всё — деньги, авторитет, комфорт, а свободомыслие? Нету. Спасибо, что на кол не сажают и в срубах не палят. А могли бы.

Стыд — не дым, глаза не ест, потому и не вспоминает никто про жертвы. Жертвы, они священны. Это и изгнанный с Вологодчины Астафьев, это и Рубцов, чьё пьянство устраивало всех, и Жаравин, и многие, многие другие, для нас безымянные. Земля им пухом. А Щекиной благодарность. За достоинство и честь. И хочется вспомнить Н. С. Лескова, его фразу из рассказа «Шерамур»: «Ничего, — сказала она, — человек ничевошный, над ним грех смеяться, у него есть ангел, который видит лицо».

СПИСОК ДУДКИНА

Эти бедные селенья, Эта скудная природа…

Ф. Тютчев

…Я не могу любить людей, распявших Бога.

Б. Чичибабин

Скорбью ангела загорится наша поэзия…

Н. Гоголь

Не думаю, что эта книга станет популярной. Вообще «популярность», в данном случае, слово из иного измерения. Из другого мира. Из мира, где, если вспомнить Б. Л. Пастернака: «И над сильным властвует подлый и слабый». А душа, душа всё беззащитнее. И, как это ни странно, чтобы выжить, поэту необходима изоляция — естественная или искусственная, какая разница. Одиночество и свобода. А по-русски: покой и воля. Жить-то приходится здесь. И Дудкин, поэт метафизического склада, пишет об этом состоянии в своём виртуальном стихотворении «Одиночество»: «Одиночество — осень — прогулка…». Элизиум теней. Так и возникает тема Баратынского: «Мой дар убог, и голос мой не громок…». Тема самоуничижения, я — слуга всем, а значит — никому, поэтому и заканчивается стихотворение словами: «…минус /в тридевятом — за двадцать — один». «Один», вроде бы, точка, ан нет! Отсюда и список. Дудкин, поэт и гений — проводит инвентаризацию бытия, он вполне онтологичен… И — как Гераклит, естественно, тёмен, всё у него течёт, множится, раздваивается, и всё — мимо. А он, он убегает в лес, чтобы там — «в сосновом, первобытно-нищем окоёме» — в пещере своей, подполье и капище — благополучно спрятаться, укрыться от варварства цивилизации. Дудкин — гностик. «Тревога, одиночество — закон…» Но мудрость его, мудрость отступника, так как, по Дудкину: «Мысли в погреб, в морозильник, чувства в яму выгребную, интуицию в архив…». И это, это в тот самый момент, когда он сам признаётся, цитируя другого поэта, Михаила Сопина, что: «Я никому и мне никто не нужен». Признаётся в своём пророческом даре: «Пленённый рифмой, я с ума сошёл, а сердце всё дотла изжёг глагол». Божественный глагол, пушкинские вокабулы: «…глаголом жги сердца людей». И это очевидно. Он — не пророк, который ведёт, он — тот, кто видит, созерцает жуткие деяния падшего ангела. Ох! — он фиксирует, коллекционирует, он над ними священнодействует… Возможно, он — колдун, кудесник новой русской темы, где «Сыну мать всё-всё простила». И парадокс доминирует над смыслом, поэтому — пустота, ничто — русский Чжуан-цзы. Великий китайский бамбук. Кадуйский, а по Мережковскому: «Грядущий хам» — то есть, происходит явное извращение тютчевских романтических предположений — не скрою, ласкающих слух великоросса: Христос в народе, Христос среди нас… Нет, у Дудкина тут — черта, чёрт, пропасть: «Целый день разорялся народ, /От него (не от Бога!) всецело /Я завишу, лишённый свобод». Не Тютчев, а захолустный Паскаль, наизнанку вывернутый… Бесы, нигилизм. А всё почему? Да очень просто. Неприятно Дудкину, что распяли Христа. Люди распяли. Предали и распяли. Вот и не может он возлюбить ближнего, и дальнего — не может, гарантии ему нужны, санкция небесная, благодать. И — непременно — ему, Дудкину… не верит он в любовь: «…вот любовь. Всё». Это «всё» — как лакмусовая бумажка, где ангел, воитель небесный, не от Бога, а от Дарвина, из мира нынешнего язычества: «Вот ангел кружит, а не стрекоза». Не насекомое, ангел. «Наступает тишина паучья…» Мандельштам знал в этом толк, её и жаждет Дудкин, как последнее средство от жестокостей людей и мира. Да, за печкой, к сожаленью, не укрыться… Не получится, но можно эмигрировать на берега Итаки, читай — Культуры, там тоже — будто бы война, вернее — речь о войне, о любви и о смерти, но — это не пугает, ведь существует прекрасная отговорка: «…смешных на войну не берут». И это уже трагедия, столько всего наворочено, и вдруг — Окуджава: «А грустным солдатам нет смысла в живых оставаться». Вместо пророчеств — авторская песня, вместо Библии — Арбат… Странно, но — как говорил или писал Гомер, если это был он: «Много лгут поэты». Точнее, наговаривают, прямо клевещут на себя, чтобы только выкрутиться, уйти от ответственности, а в результате: страстный монолог о любви, смерти и одиночестве превращается в рекламный слоган, где все — в один голос — толкуют о пользе презервативов. Итак, «Я будущий житель Аида…». Вероятно. Почему бы и нет, но не в этом дело. Поэт, обладающий пророческим даром, выходит на подмостки, книжка-то вышла, и прилюдно кается в собственных грехах, кается, презирая народ и — отвергая чудесное: «сострадать страждущим и снисходить к грешникам». Факт. Как будто культура — грех, а поэзия — проклятие.