Читать «Ещё поживём» онлайн - страница 60

— У каждого своё пугало. Я — солдат революции, солдат секса, стиля… И я проповедую аскетизм, духовный аскетизм и концентрацию боли, которую только и можно противопоставить нынешнему хаосу отупения, чтобы «по бледным заревам искусства узнали жизни гибельный пожар». Жизнь отравлена им, как никогда… Мир погряз в сытости и нищете, время вышло из колеи, поэтому нужен шок! Человек боли! Моя любовь подобна раковой опухоли… И если в любви невозможно сравнятся, то я останусь тем, кто любит сильней.

— Ты — мечтатель, Лимонов! Но Лимонов, а не Артюр Рембо… Твой Аден — Нью-Йорк — остался в прошлом… Твоя служба в аду прошла, впрочем, как и молодость. Нужно взрослеть… Лотреамон умер молодым. А что касается боли, то… Действительно, иногда становится больно, и эта боль, разрастаясь, не даёт мне покоя, и я начинаю понимать — это что-то во мне не так, какой-то винтик забарахлил, это я не в порядке, а времена всегда были плохие… Чего уж там! Оказался слабее, чем раньше думал… Мир уродлив, но это — скорее факт личной биографии, чем всеобщей реальности… И тогда я отменяю конец света, слишком хлопотно, да и Лимонова я ещё не дочитал… Ещё поживём… И прожорливое солнце надежды нахально таращится на меня из груды черновиков, отощавших от беспробудного сна, а дохлая кляча воображения начинает вдруг взбрыкивать!

Я извлекаю из аравийского крошева пепельницы вполне сносный бычок, с наслаждением раскочегариваю его… Ничего… Главное: «Бл… ми, проститутками, авантюристами, но вместе…».

ЖЁЛТАЯ ЛИВАНСКАЯ РОЗА

Самый большой порок — поверхностность.

О. Уайльд. Из глубины

Жизнь подражает письменам. Возможно… Любым? Любым, даже вполне бездарным… Это-то и пугает. Слова, слова, слова… Сначала — ажурная паутинка предначертаний, далее — основательное плетение словес, затем — зыбкая почва существования. Допустим… Как-то всё шатко. Словом, вот ведь! Игрушечный мостик над мутным потоком реализма… А тотальное поглощение? Как же, прорва… И в её хаосе — за всем не уследишь — неизбежная утрата того, что до поры казалось незначительным, мелким, никчёмным…

И главное ускользает, как юркая ящерица из детской ладошки. «Самое главное — то, чего глазами не увидишь». Зато чепухи в избытке. Хаос. И так всегда… Неизменно лишь прошлое, хотя куда только не заведёт гордыня, иногда так и хочется встрять, отодвинуть декорации, забыть про текст и… А что же там, всё-таки, было? Так ли всё, как написано, или это только фасад, а там, за ним — что? Тайна — тайна, которая просто есть, и этим всё сказано, но таков ли был замысел? Не напутал ли чего сочинитель, неосмотрительно поддавшись прожорливым соблазнам повествования, а если — да… То кто же тогда всем заправлял, и что это было за представление, так сразу и не поймёшь… Другие времена, другая жизнь… Но, всё же, всё же…

Не упустить бы нить, самое главное: цветок, ребёнок, зверь…

В норе пахло любовью. Любовь в хлеву. Жалкая была нора. И мальчик рос хилым. «Не жилец. Ясное дело. Из грязи сделан,» — ехидно верещали соседки, слегка озверевшие от чересчур праведной жизни, пресной, как еда без соли… Перчика бы! Говорили — и некому было заткнуть их вонючие глотки, отца у мальчика не было, вот что… А мать? А что — мать? Блудница, она жила, как в тумане, превратив свое ложе в проходной двор, двор был усыпан цветами и залит вином, но слишком уж там многолюдно. Толкотня, давка, возня. Про мальчика все забыли. И он стал тенью, слезой, пылинкой…