Читать «Двое и война» онлайн - страница 178

— Простите, я ухожу, — сказала я товарищам и заторопилась из-за стола. Никита, тоже заторопился. В раздевалке он осторожно взял меня за руки. Поправляя очки и близоруко вглядываясь в мое лицо, тревожно спросил:

— Что, что случилось?

— Извини, мне надо побыть одной.

— Я провожу тебя. — Он вытянул из моих рук номерок и, ссутулившись, тяжело, устало пошагал по блестящему, отражающему огни люстр паркету в гардероб.

Почти всю дорогу до гостиницы мы молчали. Только расставаясь, Никита сообщил, что отсюда едет во Львов. Спросил:

— Какие цветы положить на его могилу?

— Ромашки, — ответила я.

— Почему ромашки? — удивился Никита.

У меня нет любимых цветов, Я люблю их всякие. Но действительно, почему ромашки?.. Я так и не ответила на этот вопрос и лишь потом, спустя много дней, вспомнила, что ромашки, высокие, с крупной ярко-желтой серединой, росли в нашем дворе там, у моря. Я всегда носила их на могилы моей тетушки и твоей мамы. Вероятно, память об этом, как и обо всем, что имеет хоть какое-то отношение к тебе, живет во мне подспудно и в какую-то минуту, в какой-то час вспыхивает ярко, чтобы никогда уже больше не угасать.

Свята память о товарищах по боям в Одессе, Севастополе, Сталинграде. И города эти — как родные. И встречи с теми, кто в боях за них остались живыми, волнуют, очищают, подымают над миром обыденного. И все-таки танковая бригада, в которой я встретила тебя, роднее и дороже. И встречи с ее ветеранами желаннее других. И случайно услышанное название малознакомого города, где она создавалась, волнует не меньше. Потому что с именем родившейся в этом городе бригады связано твое имя. В следующем году ветераны танковой бригады снова собрались в День танкистов. Теперь я ждала здесь тех, с кем ходила в бой — бывших механиков-водителей, башнеров, заряжающих, радистов-пулеметчиков, взводных и ротных. Из нашего, из третьего батальона!

И вдруг я, столько лет жаждавшая встречи с ними, поняла: мне страшно. Страшно, что они будут говорить о тебе как о моем муже. А я после войны никогда и никому не говорила об этом. Потому, что есть Шурик. И Зина, его мать, навряд ли сказала сыну, что вы перед войной разошлись. Зачем? Ведь это, в сущности, такое пустячное признание могло омрачить память об отце или, наоборот, навести сына на мысль о том, что в разводе виновата она, мать. Дети всегда в таких случаях винят одну из сторон.

«Твой отец погиб на фронте» — так, конечно же, должна была сказать Зина Шурику. И если у нее другой муж, она объяснила: это — твой отчим.

Так думалось мне. И потому, когда в разговоре с однополчанами заходила речь о тебе, я называла тебя, как чужого, — «подполковник», «комбат». Сердце переворачивалось от нелепости этих спокойных, холодных слов. И — боже мой! — что обо мне думали ребята, свидетели нашей любви? Но мысль о Шурике поддерживала меня, давала мне силы не считать себя твоей вдовой.

Читаю надпись на карточке, сделанную тобой во Львове, и до сих пор ловлю себя на чувстве грусти, окрашенном радостью: «Любит!» Будто ты в командировке в соседнем городе…