| "A man who has sown his wild oats at his age puts himself out of court. He has no pluck; he puts money in the funds," replied Nathan. | - Когда молодой человек в его возрасте остепеняется, он в какой-то степени обкрадывает себя, утрачивает задор, превращается в рантье, -заметил Натан. |
| "Oh, that youngster will always be a fine gentleman, and will always have such lofty notions as will place him far above many men who think themselves his betters," replied Rastignac. | - О! Этот останется вельможей, он никогда не утратит возвышенности мысли. Вот что обеспечит ему превосходство над многими так называемыми возвышенными людьми, - отвечал Растиньяк. |
| At this moment journalists, dandies, and idlers were all examining the charming subject of their bet as horse-dealers examine a horse for sale. | В эту минуту все они - журналисты, денди, бездельники - изучали, как барышники изучают лошадь, обворожительный предмет их пари. |
| These connoisseurs, grown old in familiarity with every form of Parisian depravity, all men of superior talent each his own way, equally corrupt, equally corrupting, all given over to unbridled ambition, accustomed to assume and to guess everything, had their eyes centered on a masked woman, a woman whom no one else could identify. | Эти судьи, умудренные долгим опытом парижского беспутства, и каждый в своем роде человек недюжинного ума, в равной мере развращенные, в равной мере развратители, посвятившие себя удовлетворению необузданного честолюбия, приученные все предполагать, все угадывать, следили горящими глазами за женщиной в маске - за женщиной, узнать которую могли только они. |
| They, and certain habitual frequenters of the opera balls, could alone recognize under the long shroud of the black domino, the hood and falling ruff which make the wearer unrecognizable, the rounded form, the individuality of figure and gait, the sway of the waist, the carriage of the head - the most intangible trifles to ordinary eyes, but to them the easiest to discern. | Только они одни да еще несколько завсегдатаев балов в Опере могли заметить под длинным черным саваном домина, под капюшоном, под ниспадающим воротником, которые до неузнаваемости меняют облик женщины, округлость форм, особенности осанки и поступи, гибкость стана, посадку головы, приметы, наименее уловимые обычным глазом и бесспорные для них. |
| In spite of this shapeless wrapper they could watch the most appealing of dramas, that of a woman inspired by a genuine passion. | Они могли наблюдать, несмотря на бесформенное одеяние, самое волнующее из зрелищ: женщину, одушевленную истинной любовью. |
| Were she La Torpille, the Duchesse de Maufrigneuse, or Madame de Serizy, on the lowest or highest rung of the social ladder, this woman was an exquisite creature, a flash from happy dreams. | Была ли то Торпиль, герцогиня де Монфриньез или г-жа де Серизи, низшая или высшая ступень социальной лестницы, это создание являлось дивным творением, воплощенной любовной грезой. |
| These old young men, like these young old men, felt so keen an emotion, that they envied Lucien the splendid privilege of working such a metamorphosis of a woman into a goddess. | Юные старцы, как и старые юнцы, поддавшись очарованию, позавидовали высокому дару Люсьена превращать женщину в богиню. |
| The mask was there as though she had been alone with Lucien; for that woman the thousand other persons did not exist, nor the evil and dust-laden atmosphere; no, she moved under the celestial vault of love, as Raphael's Madonnas under their slender oval glory. | Маска держала себя так, словно она была наедине с Люсьеном: для этой женщины не существовало ни десятысячной толпы, ни душного, насыщенного пылью воздуха. Нет, она пребывала под божественным сводом Любви, как мадонна Рафаэля под сенью своего золотого венца. |
