Читать ««На пороге как бы двойного бытия...». О творчестве И. А. Гончарова и его современников» онлайн - страница 226

Рассказчику знакома и московская «хандра», и петербургская «скука». Ни в Москве (ночные метания по городу мимо чужого семейного счастья, поездки к цыганам, посещение собрания, где обсуждаются «важные вопросы», возможность «потолкаться» между масок и домино в театральном маскараде), ни в Петербурге («танцевальное собрание», преферанс, «участие к вопросам, о которых пишут в газетах и о которых сказал в своей речи Гизо», театр, где «самое наслаждение давит вас самих зевотой пресыщения») — нигде не обрести «варягу» покоя души.

Думается, григорьевский «зевака» может служить примером для подтверждения мысли, высказанной К. Г. Исуповым: «С формированием в русской культуре межстоличного диалогизма происходит важный историко-психологический процесс: возникает новый тип городской личности, который характеризуется непредсказуемым сочетанием несочетаемых ролей, например, гуляки и одинокого мыслителя…»[616]

Нервная речь, самоирония, духовные порывы и экзистенциальная скука и «врожденное во всяком истом петербургце отвращение от домашнего очага» — в этих чертах «зеваки» угадываются некоторые будущие герои Достоевского.

«Зевака», как автор «физиологии», пристально вглядывается в описываемый мир, но характер его наблюдений, их импульс другой. «Зевака» не берет на себя обязательство педантично регистрировать увиденное, материалом для его рассказа становится не «сырая» эмпирика,

Часть II. Современники И. А. Гончарова

а опыт рефлексии, осмысления увиденного. Поэтому «зевака» легко переходит от размышлений о действительности к попыткам постичь суть увиденного с помощью воображения.

Так поступает, например, Пантелеймон Кулиш в очерке «Прогулки по Петербургу. Утро на толкучем рынке» (1853). Автор не употребляет слово «зевака», но по сути реакции рассказчика на увиденное это та же позиция. «Чего вы не увидите на руках у этого народа, который снует перед вами взад и вперед! — описывает П. Кулиш рынок. — Часы, шали, железные шпоры, занавески к окнам… и не перечтешь всего. <…> для меня такие вещи составляют предмет разнообразных размышлений. Это отрывки из повестей и романов действительной жизни». Далее идет рассказ о старике Михеиче, продающем старые книги, и очерк начинает «набухать» сюжетными подробностями, но все-таки не превращается в рассказ или повесть. Обозначив, что у него есть возможность перевести рассказ в другую жанровую плоскость, автор демонстративно отказывается идти по этому пути: «…я не чувствую на этот раз вдохновения и боюсь испортить сюжет, взявшись за него с холодным воображением и сердцем»[617][618]. Итак, сохраняя «необязательную» позицию по отношению к описываемому миру, «зевака» не может претендовать на строгую объективность и беспристрастность (явное отличие от «физиологии»), но зато он получает другую меру свободы в выборе средств изображения, в частности в использовании чисто художе- ственных приемов рассказа.