Читать ««На пороге как бы двойного бытия...». О творчестве И. А. Гончарова и его современников» онлайн - страница 224

Тезис о том, что очерк — жанр описательный, высказывался и иллюстрировался неоднократно. Но, как заметил В. Шмид, «границы между нарративными и описательными произведениями <…> не всегда четки <…> описательные тексты имеют тенденцию к нарративности по мере выявления в них опосредующей инстанции»[606]. В очерках, о кото рых ниже пойдет речь, как раз можно обнаружить «опосредующего нарратора». Думается, рассматриваемые примеры позволяют прояснить что-то существенное в эволюции этого жанра.

Упомянутые очерки В. Зотова и А. Григорьева появились в эпоху натуральной школы, когда на страницах печатных изданий доминировали так называемые физиологии. По подсчетам A. Г. Цейтлина, за десять лет — с 1839 по 1848 г. — в России было опубликовано около 700 физиологических очерков[607]. Эта разновидность жанра хорошо изучена (работы А. Г. Цейтлина, B. И. Кулешова, Ю. В. Манна, К. Степановой и др.). Отметим лишь, что в «физиологиях» всегда чувствуется определенная установка: быть максимально объективным, сделать скрытое явным, дать типовую характеристику героя. Как заметил в свое время Г. А. Гуковский, «натуральное мышление восприняло мир как ряд практических задач»[608]. «В “физиологии”, — пишет Ю. В. Манн, — достаточной мотивировкой раскрытия заповедного служил уже авторский интерес к натуре, установка на неуклонное расширение материала, на выпытывание скрытых тайн. <…> Словом, “физиологизм” — это уже мотивировка»[609]. Наличие жесткой установки обусловливало и силу, и ограниченность этой разновидности очерка. Жанр с «такими устойчивыми принципами формообразования», по мнению К. Степановой, не мог долго просуществовать: «…едва родившись, физиологический очерк должен был сам себя уничтожить именно в силу своей консервативности»[610]. Но этого не произошло. В 40-е гг. XIX в. была создана мощная традиция, затухание которой длилось несколько десятилетий[611].

Вернемся к петербургскому «зеваке». В 40-е гг., во время абсолютного доминирования на поле русской очерковой прозы «физиологии» с их явно выраженной установкой на объективное описание, классификационным методом, перенятым у естественных наук, вести описание Петербурга от имени «зеваки», или «фланёра», означало резкий, даже демонстративный сдвиг, уклонение от центрального потока.

Чем отличается взгляд «зеваки» на Петербург, почему эстетическая позиция такого рассказчика (даже если автор не употреблял слово «зевака» или «фланёр») будет воспроизводиться в очерках более позднего периода? Для того чтобы «воспринять чудный город», сказано в «Заметках…» В. Зотова, «должность петербургского зеваки самая приличная и удобная»[612]. Ведь для этого необходимо «особенное, шестое чувство, составляющее нечто среднее между чутьем и проницательностью». А главное: «…чтобы вы не занимали ни одной должности, не несли на себе ни одной служебной обязанности». В утверждении такой эстетической позиции — не анализ и классификация, а «чутье и проницательность», отказ от заранее принятой установки — чувствуется