Читать «Философия человека в творчестве Ф. Достоевского» онлайн - страница 17

фиксируемом в некоем наблюдении уровне ее психологического самообоснования, а о невидимой сущности человека, задающей фундаментальные параметры его «расположения» в бытии, формы и способы его отношений с бытием. Парадоксальность такого понимания «типа» проявляется в том, что теперь к одному и тому же «типу» могут принадлежать не только разные по своему внешнему поведению герои, но и герои, с точки зрения традиционной литературы вообще имеющие очень мало общего между собой.

Внимательно вглядываясь в то, как Достоевский описывает «тип» мечтателя, можно убедиться, что одной из самых очевидных особенностей этого «типа» является предельная внутренняя противоречивость. Начать с того, что первые развернутые описания мечтателя в творчестве Достоевского — в «Петербургской летописи» и в «Белых ночах» — имеют существенно разный, почти противоположный смысл; в первом случае автор иронизирует над мечтателями и изображает их образ жизни как извращение всего естественного и общепринятого, в повести мы видим совершенно иное — здесь возникает очень поэтичный и безусловно положительный образ мечтателя. Впрочем, указанное противоречие двух описаний можно несколько сгладить, если учесть, что в своем творчестве Достоевский очень часто использует иронию именно потому, что хочет скрыть серьезность своего отношения к рассматриваемым ситуациям или идеям. Характеристика мечтателя в «Петербургской летописи» дает яркий пример этого приема.

В этом первом случае описания «типа» мечтателя мы читаем: «Это кошмар петербургский, это олицетворенный грех, это трагедия, безмолвная, таинственная, угрюмая, дикая, со всеми неистовыми ужасами, со всеми катастрофами, перипетиями, завязками и развязками <...>» (18, 32). Мечтатель, утверждается здесь, весь соткан из противоречий, он «всегда тяжел, потому что неровен до крайности; то слишком весел, то слишком угрюм, то грубиян, то внимателен и нежен, то эгоист, то способен к благороднейшим чувствам» (Там же). Он не годен для службы и вообще для какого-либо дела; он одновременно и чувствует отвращение ко всякой формальности, и сам — первый формалист.

Переселяясь в свои фантазии, он совсем пренебрегает настоящей жизнью, как бы теряет вкус к ней. «Наконец, в заблуждении своем он совершенно теряет то нравственное чутье, которым

человек способен оценить всю красоту настоящего, он сбивается, теряется, упускает моменты действительного счастья <...>. И не трагедия такая жизнь! Не грех и не ужас! Не карикатура!» (18,34). Но вслед за этой пламенной тирадой вдруг следует фраза, которая противоречит предыдущему и определяет глубокий смысл приведенных рассуждений, вопреки звучавшей иронии: «И не все мы более или менее мечтатели!..» (Там же). Действительно, мечтатель составляет некий «тип», поскольку в каждом человеке есть что-то от мечтателя, и это «что-то» составляет важнейшее слагаемое его сущности.

Это заставляет более внимательно всмотреться в «тип» мечтателя. В повести «Белые ночи» Достоевский дает его гораздо более полное и психологически более глубокое изображение. Здесь мечтатель уже не выглядит курьезом; рассказывая о себе и своих фантазиях, герой повести подчеркивает, что он «богат своей особенной жизнью <...>» (2, 114; курсив Достоевского); жизнь воображения для мечтателя уравнивается по своей ценности с действительной жизнью, которая кажется ему холодной, угрюмой, вялой. Но самое главное, что воображаемая жизнь оказывается уже как бы и не совсем воображаемой; герой, а вместе с ним, конечно, и автор, готовы признать ее не в меньшей степени сущей, признать ее существующей (пусть и не совсем в таком же смысле), как и действительная жизнь: «И ведь так легко, так натурально создается этот сказочный, фантастический мир! Как будто и впрямь все это не призрак! Право, верить готов в иную минуту, что вся эта жизнь не возбуждения чувства, не мираж, не обман воображения, а что это и впрямь действительное, настоящее, сущее!» (2,116).