Читать «Голос и ничего больше» онлайн - страница 119

Если в сталинизме все происходит во имя большого Другого истории, то в фашизме фюрер сам берет на себя роль Другого. Он не нуждается в объективных законах, его оправданием является во-

площение единства и стремления нации, ее «воли к власти», ее потребности в жизненном пространстве и расовом очищении. Жизнь, сила, власть, кровь, земля — и голос, чтобы продолжить этот ряд, голос взамен, вместо закона. В такой перспективе все наследие Просвещения — человеческие права, демократия и так далее — могут возникнуть лишь как препятствия для биополитической программы. Катастрофа сталинизма заключалась в том, что он был наследником Просвещения и представлял его внутреннее извращение. Его террором был террор буквы и закона во имя Другого, но само скрывание закона за буквой было источником извращения: сталинский голос был слабым и однообразным, простой приросток к букве, однако эта инсценировка, это низведение голоса к минимуму, стремление стушевать его в целях представления буквы в ее самом объективном измерении, независимо от субъективности ее исполнителя — именно это низведение и было источником власти Сталина. Чем больше он представлялся маленьким, тем больше была его власть, сведенная до спрятанного придатка, мельчайшего добавления голоса, но именно голос принимает решение о действенности буквы.

Голос и буква

Агамбен на первых страницах своей книги «Homo sacer» определяет вслед за Карлом Шмиттом суверенитет как парадокс:

«Суверен в одно и то же время находится внутри и за пределами правовой системы». <... > Суверен, обладая законной властью приостанавливать действие закона, ставит себя вне закона. Это означает, что парадокс можно также сформулировать следующим образом: «Закон находится вне себя самого», или: «Я, суверен, находящийся вне закона, заявляю, что положения вне закона нет»²².

Так, суверенитет структурно основан на исключении. Суверен — это тот, кто может приостановить правовой порядок и объявить чрезвычайное положение, когда привычные законы больше не действуют, делая из чрезвычайности правило. Чрезвычайное положение поддерживает очень близкую связь с измерением «голой жизни»: действительно, оно объявляется, когда наши голые жизни в опасности (во время стихийных бедствий, войн, восстаний, 11 сентября...) и когда мы вынуждены во имя голой жизни отменить действительность нормального правления закона. Суверену решать, настолько ли велика опасность, чтобы вводить такие крайние меры, в результате чего само правление закона зависит от решения и исходного суждения пункта, находящегося вне закона. И в тот самый момент, когда объявляется то, что напрямую касается наших голых жизней, выживания, следовательно, является неполитическим вопросом, мы имеем дело с суверенитетом и политикой в их чистой форме, с их показательной стороны.