Читать «Парящие над океаном» онлайн - страница 68

И новой власти оказался нужен наш Мац! Ей вдруг понадобился абстракционист. Для связи с молодежью. Кто еще поймет молодежь, наверно, думали они, как не абстракционист, и кого еще будет слушать молодежь, как не абстракциониста!

На этот раз власть не ошиблась. Через какое-то время прежде гонимый Мац уже ведал всякими шоу, устраивал концерты, приглашал знаменитостей. Он ведал телевизионной компанией! Он завел собственное дело! Нынешняя власть вставала, когда он входил к ней в кабинет.

— Давид Михайлович, — спрашивала власть, — а как мы проведем в Одессе этот праздник?

Давид Михайлович садился и рассказывал, а начальство только кивало.

Вы не поверите, но у Додика есть фотография, где он снят с патриархом Алексием! Они жмут друг другу руки. "Кто это рядом с Мацем?" — спрашивают в Одессе.

Всего я знать не могу, мне и не нужно знать все. Но главное мне известно: через некоторое время мой сосед стал зажиточным человеком. Не богатым, как Ротшильд, Гейтс или король Брунея, но все-таки. И что он сделал в первую очередь? Вы не догадаетесь! Для этого надо быть немного абстракционистом.

Наш Мац стал освобождаться от соседей. Он давал им недостающие деньги — у всех что-то было на отдельную квартиру — и они их покупали. Вот выселился один… второй… третий… Они летели к собственным квартирам, как на крыльях. Как называется этот процесс у политиков?

— Контрреволюцией, — сказал я.

— Может быть, и так, — согласился дядя Миша и пожал сухонькими плечами, — пусть будет так…

Я пришел к Додику, — продолжил он, — когда парадная дверь с шестью звонками была открыта. Он стоял в прихожей, на самой ее середине, один, и почему-то оглядывал потолок.

— В чем дело, сосед? — спросил я. — Что вам тут не нравится?

— Вы знаете, дядя Миша, в каком году здесь в последний раз делали ъемонт?

— Ну…

— В 1918!

— Что вы вдруг вспомнили о ремонте, Даня?

— Дядя Миша, я только что стал хозяином этой кваътиъы! Полчаса назад выехал последний жилец. Идемте, я вам кое-что покажу.

Мы ходили из комнаты в комнату, открывали высокие белые двери, которые были забиты большими гвоздями еще в 18-м, и Додик показывал мне барельефы. Теперь вся эта грустная немецкая история снова была в одной книге. Она имела начало, но она имела и конец.

— Данечка, — сказал я, когда мы посмотрели последний барельеф, где кладбище — а через открытые двери были видны и второй, и первый, — Даня, это такое невиданное событие, что я не знаю, что вам делать — смеяться или плакать.

— Плакать, дядя Миша, — ответил мне Додик, — плакать, ъыдать! Потому что я имею эту кваътиъу, когда мне стукнуло 60, а не 25! Сколько къасивых баб пъошло мимо нее, даже не обеънувшись! Сколько пьес здесь не написано! Сколько детей не ъождено!..

Очки у Додика, я вам говорил, могли быть ледяными, когда он читал чьи-то плохие стихи или смотрел на плохую картину. И вот они покрылись туманом, как в ноябре, Даня их снял и так долго протирал, что я отвернулся и стал смотреть в окно…