Читать «Избранные эссе 1960-70-х годов» онлайн - страница 4

И тем  не менее, демона исторического сознания не перехитришь, попросту обернув смертоносный  исторический  взгляд на него самого. Как ни грустно, длинный ряд исчерпанных (разоблаченных и дискредитированных хоть разумом,  хоть историей) возможностей, к каковым нынешний  человек готов причислить и себя, кажется, не свести всего лишь  к  мыслительной "установке", от которой легко избавиться, попросту переведя мысль на другое. Лучшее из того, что надумано и создано Западом за последние сто пятьдесят лет, бесспорно может показаться кому-то самым энергичным, самым содержательным, самым тонким, самым захватывающим и самым подлинным на протяжении всей человеческой истории.  И тем не менее, столь же бесспорный плод всей этой одаренности  - сегодняшнее чувство, что мы стоим на руинах разума, на краю развалин истории и самого человека. (Мыслю, следовательно, не просуществую).  Время новых коллективных озарений благополучно осталось в прошлом: на нынешний день все - и самые яркие и самые тупые, глупейшие и мудрейшие - так или иначе высказались.  Однако, нужда отдельного  человека  в духовной опоре никогда еще не была такой острой. Sauve qui peut.

Расцвет исторического сознания, скорей всего,  связан с крахом почтенного предприятия по созиданию  философских систем, последовавшим в начале XIX века. После греков философия (рука об руку с религией или на правах  противостоящей  ей светской  мудрости) была, по  большей  части, коллективным, сверхличным образом мира. Стремясь - на разных эпистемологических и онтологических основаниях - дать картину существующего, философия под эгидой таких понятий, как порядок, гармония, ясность, умопостигаемость и согласованность, внушала, вместе с тем, скрытые и окрашенные будущим представления о должном. Однако, долголетие подобных коллективных и безличных образов мира зависело от философских постулатов, которые приходилось формулировать так, чтобы обеспечить им множество приложений и толкований,  но защитить от любых случайных и непредвиденных разоблачений.  Отказавшись от  преимуществ мифа, имевшего в запасе утонченнейшие повествовательные способы объяснять перемены и понятийные парадоксы, философии  пришлось развить собственную риторическую технику - абстрагирование. Вот на этом абстрактном, вневременном языке с его претензиями описать отвлеченные от конкретики, “всеобщие”  и устойчивые форм, лежащие в основе нашего переменчивого мира, и покоился во все времена авторитет философии. Больше того, сама  возможность объективных, доступных формализации представлений о бытии и познании, предложенных традиционной философией,  зависела от всякий раз особых взаимосвязей между извечными структурами, с одной стороны, и сдвигами в человеческом опыте, с другой:  главное место тут принадлежало “природе”, производное - изменению. Но подобная расстановка сил была опрокинута - и, может быть, насовсем  - в эпоху, завершившуюся Французской  революцией, когда “история”, в конце концов, потеснила жавшуюся рядом  “природу” и взяла лидерство на себя.