Читать «Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман» онлайн - страница 46

Я надеялся, что поступление в академию, по крайней мере, поднимет мое реноме в глазах Анаит, но и тут я остался с носом: это просто отнесли на счет моего владения русским языком, только благодаря чему мне и удалось опередить своих армяноязычных конкурентов. Эту мысль Анаит наверняка внушил кто-то из ее матенадарановских коллег, Жизель же немедленно стала рисовать ей картины того, как, едва долетев до Москвы, я начну мять простыни с длинноногими россиянками, тратя на них все гонорары, по праву первой ночи принадлежащие Анаит. Нервно попыхивающая сигаретой на веранде, злая от ревности — такой я оставил Анаит, улетая из Еревана, и точно в том же положении нашел ее сейчас. Странным образом, ни Анаит, ни Жизель за эти два года не помолодели, скорее наоборот, что особенно плохо сказалось на моей костлявой свояченице. Ален Делон был вроде забыт (бедный Ален, как он это пережил!), так же как и местные киноактеры, но, поскольку за это время выросло целое поколение более молодых женщин, последние холостяки выбирали себе спутниц жизни уже из таковых, оставляя Жизель наедине с ее уроками фортепьяно в детской музыкальной школе, выклянчиваемыми или вымогаемыми у родителей юных дарований магарычами, изредка проводимыми в полученной от государства однокомнатной квартире вечерами ликеропития с подругами и, наконец, мной. Сестры демонстративно приняли меня в старых халатах и поставили в качестве обеда на стол блюдо с вареными макаронами: муж в отъезде, нищета в доме. Как назло, я прилетел из Москвы в прямом смысле слова с последним рублем в кармане, так что не мог даже взять такси в аэропорту, а вынужден был с чемоданами в руках и в толстом свитере, надетом по причине прощальной московской непогоды, потеть в автобусе, растеряв по дороге с трудом державшиеся на лысине последние остатки лаврового венка. Одолжив у хозяина соседней квартиры Ашота двадцать пять рублей, я сходил в магазин и купил сыра. Но когда и за столом мне пришлось смотреть на осуждающие лица Анаит и Жизели, я не выдержал и спросил у старшей из двух народных заседательниц, может, ей понравилось бы больше, если б я остался в Москве. «Такой муж, который за два года только однажды может расстаться со своими любовницами, чтоб приехать домой, мне точно не нужен», — произнесла Анаит заученное предложение, и я встал и ушел в свой кабинет, который, увы, был и нашей спальней.

Итак, настал тот решающий момент в жизни, пожалуй, любого мужчины, когда приходится выбирать, в какой форме признаться в поражении — то ли поискав для своего белья новый платяной шкаф, то ли вымолив у совладельца старого прощения за то, что ты существуешь. В первом случае тебя всю жизнь будет преследовать неудачное прошлое в лице растущего без отца ребенка, осторожных упреков родственников и, особенно, того неприятного чувства, которое в мужчине пробуждает фрагментарность биографии; в другом варианте некая необходимая деталь изящной женской туфельки постепенно вдавливает тебя в позу, в какой на картине старого художника можно видеть пришедших к царю с челобитной крестьян. Если расхлябанная машина, которая тарахтит в голове женщины, по ошибке набрела на программу, отождествляющую мужа с пионером, получившим в школе по поведению двойку, смена установки практически невозможна — или пионер исправится, или его выкинут из отряда. Борьба с женщиной не менее бессмысленна, чем борьба с тоталитарным строем: либо ты погибаешь, либо сам становишься тоталитаристом.