Читать «Молочник Розенкранц» онлайн - страница 2

— Читать великих писателей в переводе — то же самое, что целовать через вуаль, — пояснял папа. — Если бы ты читал твоего любимого Бабеля по-китайски или по-узбекски…

— Я не знаю этих языков, — прерывал Адольф.

— Языки ты мог бы и подучить, — замечал папа. — Русский язык великий и могучий, но перед Шолом-Алейхемом он пасует…

Ты ел мамины пирожки с мясом?

Адольф вновь удивлялся.

— Ну, ел, — отвечал он, — и с удовольствием. Я до сих пор ощущаю их вкус во рту… А к чему ты это?

— И ты ел пирожки с мясом на улице, — продолжил папа. — Так вот: уличные — это перевод маминых пирожков на русский… Скажи мне, сын, если куча западных мудаков учила русский только за то, что им разговаривал Ленин, почему бы тебе не выучить идиш за то, что на нем писал Шолом-Алейхем?

— Папа, — раздраженно отвечал Адольф, — почти на каждом языке творил какой-нибудь великий. А иногда и несколько. Я не могу стать полиглотом. Я хочу быть режиссером, ты понимаешь?!

Отец кивал головой. Он понимал.

— Мы живем в замечательное время, — улыбался он, — сегодня невежда может быть кем хочет. И даже режиссером…

Ариэль отхлебнул божоле.

— Сразу же после кончины отца Адольф вдруг принялся усиленно изучать идиш, — произнес он. — Вы не можете объяснить мне, почему он не засел за него при его жизни? Почему было не доставить папе маленькую радость? Хотя я вам уже говорил, что он был не без странностей.

Короче, через год из комнаты отца доносился дикий гогот — Адольф за папиным столом читал на идиш Шолом-Алейхема.

Хотя в театре он собирался ставить его по-русски. Да, дорогой, в такой стране мы с вами жили…

Пьесу о Тевье он никому не заказывал — никто из драматургов не слышал папиного смеха — он написал ее сам и сразу же решил прочитать труппе.

— Опять о бригаде коммунистического труда, отказавшейся от незаслуженной премии? — пробурчал Курдюмов. — Больше бригадиров играть не буду! Не мое это дело! Не забывайте — я из благородного рода!

— Причем тут премия? — удивился Кнут.

— И о сталеварах не заикайтесь! — проревел Бугаев.

И он был прав. За год до этого Кнуту навязали пьесу о знатных сталеварах, и чтобы зрители не уснули, он вытащил на сцену настоящую доменную печь. Никто в зале не следил за действием, все завороженно смотрели на пламя, пока оно однажды не вырвалось из печи. Обгоревший Бугаев с диким воплем спрыгнул в оркестровую яму, зрители, налезая друг на друга, бросились к выходу, спектакль прекратили, бледный Адольф вызвал пожарную команду.

Больше зритель на спектакль не шел, включая воинов ленинградского гарнизона, которым совали билеты бесплатно, его сняли, вернули доменную печь заводу и чуть не выгнали Кнута из театра.

Короче, труппа бушевала минут двадцать — актеры отказывались играть машинистов тепловоза, механизаторов, честных завмагов, актрисы — доярок, тружениц полей, матерей-одиночек.

Кнут ждал.

— Ну, вы кончили? — спросил он. — Тогда я начинаю.

Он раскрыл папку и приступил к чтению.

«На сцене появляется старая, костлявая лошаденка, запряженная в телегу, в которой сидит Тевье…»