Читать «До Берлина - 896 километров» онлайн

Борис Николаевич Полевой

До Берлина — 896 километров

Размышления у дорожного указателя

На одной из площадей Львова, на той самой, где издревле перекрещиваются дороги, ведущие на все четыре стороны света, стоит старинный дорожный указатель — столб литого чугуна со стрелками. Стрелки нацелены в разные стороны, и на них значится: Краков 341 километр… Варшава 392 километра… Вена 783 километра… Москва 1408 километров… Берлин 896 километров.

Когда сегодня я слова увидел этот указатель, мне вспомнилось, что пять лет назад в бурные дни, когда во Львове происходило Народное собрание, провозгласившее воссоединение Западной и Восточной Украины, я уже стоял у этого столба. Вокруг все кипело. Толпы волнами ходили по узким чинным улицам, заливали аккуратно подстриженные, чистенькие бульвары. Пестрые, живописные одежды крестьян, их шляпы с перьями, расшитые шерстью полушубки и билеты, тяжелые мониста, цветастые платки и шали женщин — все это выглядело необычно на фоне чинных проспектов и улиц. в архитектуре которых господствовали позднее Возрождение и раннее барокко.

Крестьяне, приехавшие с долин и гор Западной Украины, удивленно глазея по сторонам, неторопливо двигались по узеньким тротуарам, стояли у витрин, располагались по-домашнему на скамейках Стрийского парка, а то и прямо на тротуарах у стен домов и, поставив перед собой мешок с домашними припасами, постелив рушник, раскладывали на нем всякую снедь, резали хлеб, сало, грызли лук, жевали помидоры.

Звучала украинская, русская, польская речь.

Ну, а вокруг этого дорожного указателя, стиснутый со всех сторон старинными домами с барочной вязью на фронтонах, бурлил базар, напоминающий питерские барахолки первых послереволюционных лет. Город выбрасывая на него все, что могло найти покупателя. Рядом с босяцкими лохмотьями лежали старинные гобелены. Дивной работы охотничий рог в серебряном окладе и ржавые утюги. Деревянные Иисусы и девы Марии перемежались с разудалыми голыми девицами венской базарной работы. Предметы аристократического быта соседствовали со ржавой скобяной дрянью. Особенно запомнился мне тогда в этой густо гомонящей толпе высокий старик в котелке, в темном пальто до пят и в калошах. Он прижимал к груди бюст Гинденбурга с отбитым носом.

— Кто же его возьмет? Кому он здесь нужен, Гинденбург?

Старик поднял на меня большие черные глаза, в которых отлично уживались и вековечная скорбь и сегодняшние тревоги.

— Зачем так говорить: кто возьмет? Всякий товар находит своего покупателя. Пан офицер не знает этого?.. Напрасно. Это таки так…

И вот я снова во Львове пять лет спустя. Четыре страшных года гитлеровской оккупации. Стою у дорожного указателя, стрелки которого нацелены на все стороны света. Он тяжело ранен, этот указатель. Осколок снаряда пробил его чугунный столб, и он покосился. Пули оставили две пробоины на стрелке, указывающей на Краков. Столб цел, а Львов? Если пять лет назад он, готовясь к Народному собранию, напоминал пожилого бодрого аристократа, ждущего гостей к праздничному столу, то теперь выглядел одряхлевшим старцем, только что поднявшимся с койки после тяжелой болезни, — так он обветшал и облупился за годы войны. Только яркие и новые немецкие вывески лезут в глаза, как сыпь, не сошедшая после болезни.