Читать «Жизнь Никитина» онлайн - страница 86

Изгнание профессора совершилось.

Двери всех комнат были распахнуты настежь, по дому гулял весенний ветер. Пахло мелом, краской и еще остро каким-то снадобьем, которым Аннушка опрыскивала стены.

Снадобье употреблялось против клопов. Они долго еще оставались в доме как память о профессоре.

Иван Савич опасался было, что квартирант станет упираться, тянуть с переездом, но тот подчинился требованию беспрекословно. Удивляло и то, что отец молчал, не вступался за профессора, перед ученостью и чинами которого благоговел.

Савва последнее время смирный сделался, будто бы и пить стал поменьше, а ежели и напивался, то не шумел, не скандалил: тихонечко прокрадывался в свой, как он говаривал, «партамент» и заваливался спать.

Никитин гадал: что бы значила такая перемена в отцовском поведении? Откуда небывалое смирение? Почему столь мирно прошло изгнание профессора?

Спросил об этом Анюту. Она засмеялась:

– Да господи! Неужели не видите? Боятся они вас, ужасти как боятся!

– Боятся? Меня?! – оторопел Никитин. Он ничего не понимал.

– Ну да, боятся, что ж такого. Как вы теперьчи с самим государем императором в знакомстве состоите…

Вон что!

По всей Кирочной шел слух, что Ивана Савича вскорости заберут в Петербург на службу при государыне Александре Федоровне.

Соседи, какие прежде поглядывали с усмешкой (сочинитель!), а то и вовсе не замечали (не велика персона – дворник!), нынче при встречах скидывали шапки, кланялись уважительно, с подобострастием.

Он ходил по городу Воронежу, увенчанный славой. Не поэтический дар, не сочинительство, не книга были ее причиной: царская милость – часы, перстенек и прочее.

Глупая двусмысленность подобной славы была очевидна. И это раздражало.

А тут еще и поэма мучила. Она создавалась трудно.

В ранние утренние, а еще чаще – в ночные часы, в безмолвии, в мертвой тишине, один на один встречался он с горем своим и несчастной своей любовью – старым и жалким пьяницей Лукичом.

Встречи были и радостны, и горьки.

Он начал писать два года назад весело, смело, играючи. Сперва все ладилось, звучные стихи ложились в тетрадь послушно, без усилий; размер, рифма, нужные интонации – все находилось враз, все подчинялось без борьбы. Ярко, живописно, зеркально отражалась жизнь – городские ландшафты, герои, их обиход, их речь.

Лукич вставал во весь рост, всея Руси мещанин, маклак, беспросветный пьянчуга.

И вдруг страшная мысль резанула: боже мой, да ведь это – батенька!

Он понял, что писал своего отца.

И наступила полоса мучительных сомнений, зачеркиваний; временами он вдруг чувствовал себя как бы предателем, доносчиком. Господи милостивый! Да кого же предавал? На кого доносил?

Из рук валилось перо, жизнь делалась не мила.

Более года мучился в сомненьях, поэму в иные дни ненавидел. Той легкости, с какою начинал, и в помине не было. И хотел бы бросить ее, но уже не он повелевал Лукичом. – Лукич повелевал им, приказывал и вел все дальше и дальше к трагическому и неизбежному концу.