Читать «Семь грехов радуги» онлайн - страница 98

— Не знаю, — признается она. — Но отчего-то же ты плачешь. Я не помню, чтобы ты раньше плакал… Нет, помню — один раз, когда…

Да, это правда, я давно уже не плачу от боли, от обиды, от жалости к себе. Наверное, я научился терпеть их еще в незапамятные времена, когда почти каждый день приходил из детского сада в испачканной рубашке, а мама негодовала: «Вас опять заставляли рисовать гуашью? Горе мое! Но почему всегда красной?» С тех пор я не плачу… практически никогда. Даже когда уходят близкие.

А вот теперь почему-то не могу остановить поток стыдных, горячих слез.

— Ну, тогда почему? — допытывается Маришка.

Я знаю почему. Но разве об этом можно сказать словами? Пожалуй, можно, хватит и семи слов, а именно: «Господи», «как», «нее», «я», «боюсь», «тебя», «потерять», и трех восклицательных знаков — для ровного счета. Но разве можно повторить их вслух? У меня не хватает решимости.

— Прости, пожалуйста, прости… — повторяет она и легонько бодает меня в плечо повинной головой.

— Прощаю, — смеюсь я. Она непроизвольно бросает взгляд на свою руку, и я быстро добавляю: — Но превратить тебя из лягушки обратно в царевну, боюсь, не в моей компетенции.

— Почему?

— Вспомни, — говорю, — что сказал самаритянин. —На самом деле я сам не помню, что он там сказал, но легко цитирую его со слов Игната Валерьева: — Просить прощения имеет смысл лишь у того, перед кем согрешил. Никто другой не вправе отпустить грех. А передо мной ты, слава Богу, чиста.

— У кого это, — напрягается Маришка, — я должна просить прощения?

— Давай попробуем разобраться, — предлагаю. — Если я правильно понял, твоя первая ошибка — то, что ты взяла без спросу диск из директорского сейфа. То есть называя вещи своими именами, украла.

— Ничего подобного! — возмущается Маришка. — Я же только на время!..

— Все воры в конечном итоге берут на время. Даже те, кто в душе надеется жить вечно, — говорю и про себя поражаюсь, как легко, оказывается, быть немного жестоким, когда недавние слезы подсыхают на щеках, а в горле постепенно рассасывается горьковато-кислотный саднящий комок.

— Придется объясняться с Геннадием Андреевичем.

— Да, перед Боровым надо будет извиниться, а диск вернуть. Где он, кстати?

— Подозреваю, в сумочке, на спинке моего студийного кресла. Теперь уже, наверное, бывшего моего.

— Не сгущай краски, — неудачно шучу. — Ты же не эквилибристка. Для тебя один раз оступиться — не смертельно. Правда, по моим подсчетам, оступилась ты сегодня минимум дважды. Но скорее всего… — Внимательно изучаю Маришкино лицо. — Да, скорее, все-таки трижды. Я, конечно, не художник, но мало-мало в цветовых палитрах разбираюсь. По долгу службы. Простое сочетание оранжевого и синего такого эффекта не дает. Сначала оранжевый надо разбавить желтым.

— В смысле?

— Зависть, — говорю. — Помнишь, ты первая сказала, что у зависти цвет одуванчика? — Я улыбаюсь. — По-моему, удачное сравнение. Несчастный цветок, растет где попало, никто за ним не ухаживает, и никогда букет одуванчиков не купят за деньги. Из него плетут венки и готовят вино, а единственный близкий родственник женского пола непонятно кем ему доводится: матерью или мачехой. Как тут не позавидовать другим, нормальным цветам?