Читать «Евреи в блокадном Ленинграде и его пригородах» онлайн - страница 60

Вот что она рассказала:

В начале войны я отправила своего двенадцатилетнего сына Диму с его школой в Тихвин, там спокойней было. Но он оттуда убежал. Утром рано просыпаюсь. Сумеречно так. Вижу, сын у моей кровати стоит. Думаю, что мне кажется. Начала его щупать: «Дима, ты живой?» «Да, мама, я тебя не оставлю здесь одну. Я приехал за тобой». Я продолжала работать учителем. Приходилось работать и в бомбоубежище, учила ребят в подвале. Не знаю, как выжили. Кефир какой-то был, похожий на кефир. Хлеб. Другого питания у нас не было и неоткуда было взять. Но тогда был порядок. Карточки отоваривали, каждый день свой паек получали. Помню, лежали неразорвавшиеся бомбы на Гороховой улице. Другой раз осколок снаряда врезался в дом прямо над головой сына. К тому времени он уже покрылся фурункулами от голода. И я решила уехать.

Это было в декабре 1941 года, в самое страшное время. Нас никто не отправлял. Мы доехали до Ладожского озера. Поезд дальше не шел. Остановка как раз перед замерзшей Ладогой. Мы там побыли немного. Видим, никого не осталось. Все куда-то с поезда подевались. Решили, пойдем по замерзшей Ладоге пешком. Вдвоем. Другого выхода не было. Или здесь умирать, или идти.

Одеты мы были: я в старое меховое пальто, у сына пальто и ватные штаны. Вещей немного было, маленький такой чемоданчик. Пошли по Ладоге. А там матери в белых хитонах, белые одежды на них, чтобы сравнялись со снегом Ладоги. Матери в разных местах по дороге лежат мертвые, а вокруг них ползают живые ребятишки. Несколько таких было, когда по Ладоге шли. Мы подбирали этих ребятишек вдвоем с сыном. Я помню одного мальчика. С ним была бабушка. Она мне говорит: «Миленькая, у тебя и так много. Возьми еще хоть моего одного. Я к утру, наверно, умру». Я говорю: «Пойдемте с нами», и так мы шли пешком и подбирали по дороге живых ребят. Четыре, и пять лет, и двенадцать, и четырнадцать лет были. Так шли мы цепочкой, за руку тянули всех. Впереди я, а сзади сын мой. Старушка эта с нами шла. Как сказала, к утру она умерла. Внук ее Витя Паламарчук – его фамилию я запомнила. Мы прошли всю Ладогу. Вышли к какой-то деревне. Сумерки. Из лесу выходит женщина. Несет ведро. Я спрашиваю: «Что у вас в ведре?» «Клюква». «Дайте мне немножко клюквы, ребята голодные». «Возьмите все ведро». – «Ну, сколько?» «Десять рублей». Я десять рублей ей отдала. И ребятам насыпала клюкву. С какой жадностью они ели!

Вышли с этой деревни. Идем дальше мимо деревень. Но их не видно, лес кругом. И около канавы увидели, что-то шевелится. Подходим ближе. Мать лежит мертвая, а ребенок шевелится. Все зубы у него. Большой значит он, но ничего не говорит. Я его взяла на руки, и пошли мы дальше.

Видим: мальчонки, ремесленники, или детдомовцы что ли. Два в черных таких шинелях и черные фуражках, а фасон, как у военных: «А где ваш руководитель?» Вон он там валяется мертвый». – «А вы что делаете?» – «Мы роемся по помойкам, есть-то хочется». – «Ну, идемте с нами». Дальше по пути стоит грузовая машина. Шофер сидит. Я говорю: «Миленький, возьми нас». – «Я повезу хлеб для Ленинграда», – он был пустой, ехал за хлебом, «ну, куда ты едешь, туда и мы поедем, нам все равно». – «Ну, садитесь». Я посадила больших ребят и этих ремесленников на машину, маленьких им на колени. Сама села и маленького этого ребенка взяла на руки. Вдруг, откуда ни возьмись «Мессершмидт» над нами вертится. Шофер говорит: «Вылезайте. Нас разбомбят. Из-за вас и я умру. …У вас есть полотенце?» – спрашиваю ремесленников. «Да», полотенца им дают. Я взяла полотенца и завязала им головы. И «Мессершмидт» от нас отстал. Он подумал, что женщины.

Поехали мы с этим шофером. Приехали мы в какую-то часть. Военные там стояли везде, накормили, напоили чаем: «Уезжайте подальше, здесь немцы стреляют». Я спрашиваю: «Где здесь вокзал?» нашли вокзал. Стоит изразцовая белая печка, и около нее сидит военный. В белом тулупе, белый мех такой. Я говорю: «Кто вы?» «Я начальник станции». «Посадите нас в какую-нибудь теплушку, куда-нибудь посадите». Он говорит: «Посажу вас на двенадцатый путь, а когда поезд пойдет, я не знаю. Сейчас все без расписания». Ест он хлеб и колбасу. Все ребята кругом стоят и смотрят, хоть бы кто-нибудь попросил. Никто. Он нарезал кусочки мелкие и кусочки колбасы и дал ребятам.

Потом повел нас прямо по железной дороге, по рельсам: «Вот теплушка. Я, – говорит, прицеплю вас к какому-нибудь поезду, который пойдет, но не знаю, когда он пойдет». А теплушке сидели беглые, ворье, что с тюрем бежали. Он говорит им: «Вылезайте, ребят буду сажать». «Не вылезем!» «Вылезайте, я должен ребят поместить. – Не вылезем!» Он схватил наган: «Стрелять буду!» и тогда они поодиночке все вылезли. Мы туда залезли. Он принес нам печурку железную, внес в вагон и трубу наружу выпустил. Посадил нас в эту теплушку. Дрова наколол нам. Я забыла его фамилию. Очень хороший человек, молодой: «Сидите тихо, когда придет поезд, я вас прицеплю». И вот мы ждем, когда нас прицепят.… В Ярославле нам сказали, где детский приемник. Директор говорит: «Накормить я ребят накормлю, но вас не буду кормить, мне нечем. Жалко у ребят последний кусок отбирать», ну, я голодная сижу, что делать. Накормил он сына. У детей не было никаких документов, маленькие были. Детей не хотели принимать, но, в конце концов, принял. Я не помню точно, что они говорили: «Такие дохлые. Накормить – накормим, но не ручаемся за жизнь». Я говорю: «Нам никто не ручался». Сдала я этих ребят. У меня квитанция есть, могу показать. Мы с сыном оттуда поехали в Горький. Там был хлеб. Из детей Нюра Пантелеева большая была, только одна. И я ее встретила здесь в Ленинграде. Я в бане моюсь. Вдруг женщина с двумя ребятами встала передо мной. Я возмутилась. А она: «Я Нюра Пантелеева».