Читать «И хлебом испытаний...» онлайн - страница 82
Валерий Яковлевич Мусаханов
— Во-во, — горестная усталость охватила меня, словно, плутая по темному лесу, я в который уже раз вышел на замеченное раньше место. — Все эти вопросы тем и удобны, что относятся к категории вечных… — сказал я тихо.
— Это обывательский взгляд, — твердо сказал отец.
— Ну, еще бы, конечно. Хотел бы я посмотреть на мир, в котором вдруг не осталось ни одного обывателя. Кто бы тогда выполнял приказы любой ценой, до последней капли? — Я снова потянулся за водкой.
— Пережди, поешь сначала чего-нибудь, — сказал отец, отодвинул флакон на край стола и сам положил мне на тарелку несколько ломтиков лососины. — Сейчас попросим сварить кофе.
— Не надо кофе. Не надо просить, никогда ничего не надо просить. Это золотое правило, — сказал я и стал есть.
— Руководить — это страдать. Так говорят умные люди, — задумчиво, словно про себя, сказал отец.
— Рыба великолепная, так и тает во рту. Такая рыба может помочь перенести любые страдания, — я отодвинул тарелку и усмехнулся. — Теперь-то можно выпить?
— Пей, — он переставил флакон ближе ко мне.
— Спасибо… Надеюсь, это не будет вменено мне в вину в историческом будущем, — я налил себе.
Отец улыбнулся пристойной снисходительной улыбкой хорошо воспитанного человека, умеющего не только не пролить на скатерть, но и не заметить, как это сделал кто-то другой: жесткие губы чуть приоткрылись, глубоко посаженные темные глаза доброжелательно прищурились. Потом он заговорщицки наклонился и тихо спросил:
— У тебя есть сигареты?
— Есть, — я достал пачку. — А что, тебе нельзя?
— Да, говорят. Но сам понимаешь, запретное вдвое привлекательней, — он взял сигарету, понюхал. — Ты тоже закури для прикрытия.
Я быстро опустошил свою рюмку, привстал и чиркнул: спичку. С минуту мы молча курили. Из дальней комнаты донеслась протяжная печальная музыка, потом в нее включился слаженный хор высоких голосов, о чем-то просящих смиренно, но страстно.
— Монтеверди… Такую музыку полюбила, — сказал отец, рассеянно посмотрев в сторону дверей, в анфиладу, к, выдохнув струйку дыма, не то досадливо, не то сочувственно сжал жесткие губы.
— Да, — бездумно сказал я, с волнением чувствуя приближение какой-то важной мысли, и тут же меня пронзило радостное ощущение молодости. Да, я чувствовал, что мачеха уже стара, а я — молод. Для меня она была уже старой женщиной!
— Ты помоги ей, если что со мной… У нее никого не осталось, — вдруг тихо попросил отец и потупился.
— Брось, — сказал я, стараясь придать тону веселую небрежность. — Сидевшие люди живут долго. Возьми Морозова, Фигнер, — по двадцать лет в крепости, а прожили до ста. И потом, — я усмехнулся, — ты еще не отчитался перед историей, — и кивком указал в сторону вольтеровского кресла, где на пюпитре лежала стопа бумаги.
Он поднял глаза и тоже улыбнулся.
— А это ты неплохо сказал — о вине в историческом будущем, — взгляд его обратился внутрь, в себя, сигарета дымилась в застывшей на отлете руке. — Дело в том, что перед ним невиновных нет, во всяком случае — среди тех, кто в свою эпоху был деятелем. Масштаб тут не играет роли. Но это не отменяет субъективного чувства невиновности живого человека, — отец наклонил голову, коротким жестом поднес сигарету к губам и затянулся так, что ввалились сухие щеки, потом усмехнулся. — Я о этой точки зрения тебе, ты уж прости меня, сидеть за конкретный поступок было легче.