Читать «Самозванец. Повести и рассказы» онлайн - страница 97

Телохранитель налил Стасову чашку бергамотового чаю, и полковник, хмурясь, отхлебывал ароматный напиток. Сидевший в густом жасмине Арани отметил со злорадством, что полковник чрезвычайно похож на кастрированного кота.

Выслушав рассказ магараджи, Стасов угостился кубинской сигарой и промолвил:

— Я уже слышал однажды похожую историю. Проходил по моему ведомству некий математик Брунько. Человек в своем роде уникальный, настоящий поэт от математики. Работал он себе в одном институте, ворочал пространствами, и вот приснился ему сон. Будто бы он играет на гобое в самодеятельности и учит свою партию в какой-то симфонии Чайковского. И будто бы есть в этой партии такое проклятое место, в самой кульминации — инструмент просто отказывается его играть. Вылетают из гобоя совершенно другие ноты, и всё тебе.

Проснулся Брунько, потащился к себе на работу, обругал лаборантов — ничего не помогает. Не выходит мелодия из головы. Звучит и звучит. Причем звучит, ясное дело, не снаружи, а изнутри. Но если уши закрыть, то не слышно. Залепил себе Брунько уши. Но жить с залепленными ушами неудобно, и стал математик нервничать, о работе думать не может, голова не тем забита — все пошло наперекосяк. Купил себе гобой, и представьте, выяснил, что именно ту самую партию он умеет играть, а больше ничего не знает. Забросил институт, окопался в своей комнатке, разлепил уши и дудит. Додудит до проклятого места и замолчит. А в голове у него как будто испорченная пластинка крутится.

В конце концов забрали его в больницу и долго лечили. Вроде вылечили. Вернулся Брунько в институт, работает как ни в чем не бывало, а потом вдруг умирает. Сердце отказало. Свидетели рассказывали, будто включил он на работе радиорепродуктор, а по нему как раз Чайковского транслировали. Брунько встрепенулся, схватился за грудь, вскричал: «Наконец-то!» — и умер. Вроде бы, ту самую кульминацию гобойную услышал.

— Занятная и поучительная история, — сказал магараджа. — Кстати, вспомнился мне рассказ об одном писце из судейских. Жил он в городе Кашмире. Как-то разгневался на него один брахман, уж не упомню — за что. Разгневался и проклял писца жутким проклятием, что, мол, умрет писец в мучениях, если скажет хоть слово правды.

Писец перепугался и решил вообще ни слова не произносить. И что бы вы думали, полковник? Промолчал триста лет. Ведь проклятие может не только убить... За триста лет все, что связывало с жизнью писца из Кашмира, осыпалось, как листва, и несчастный понял, что любое слово, сказанное им, не будет правдой до конца. Любой звук, изданный им, будет содержать в равной пропорции ложь и истину. Писец осознал себя сидящим в пещере, а вокруг него, так же молча, сидели люди, считающие себя учениками великого молчальника. Писец расхохотался и растаял, а воздух в пещере три дня после этого пах фиалками...