Читать «Хранительница книг из Аушвица» онлайн - страница 132

С тех прошло уже столько времени...

Келлер пользуется перерывом на обед, чтобы навестить отца, который хлебает сейчас суп перед входом в барак, где работает: забивает для германской армии заклепки на кожаный пояс, к которому крепится фляжка. Ему уже много лет, его лишили всего, чем он владел и кем был до войны, но старый пан Келлер желания жить не утратил. Не далее как на той неделе ему пришло в голову предложить свою кандидатуру в качестве тенора в рамках небольшого концерта, намеченного перед отбоем в дальнем конце барака. И Ота готов признать, что хотя отцовский голос и ослабел, но он все еще вполне профессионально может исполнить партию. И люди слушали его с удовольствием, даже развеселились. Они, наверное, думали, что старик, выступающий перед ними, — представитель богемы, возможно, какой-нибудь второразрядный артист на пенсии, несколько поизносившийся. Лишь немногим было известно, что Ричард Келлер до недавнего времени был крупным предпринимателем Праги, владельцем процветающей фабрики по пошиву дамского нижнего белья, кормившей полусотню наемных работников.

И хотя он неизменно со всей тщательностью следил за финансовым состоянием и занимался бухгалтерией своего предприятия, его страстью всегда была опера. Некоторые его коллеги-предприниматели сурово хмурили брови, узнав о чрезмерном увлечении пана Келлера трелями и коленцами, ведь он даже брал уроки вокала. В его-то возрасте! За кофе и сигарами в своих клубах ему перемывали кости: увлечение Келлера казалось им для серьезного предпринимателя недопустимым.

Ота же, напротив, считает своего отца самым серьезным человеком на свете, именно поэтому отец постоянно поет — то про себя, то вслух. И когда представитель Еврейского совета сообщил, что половина населения Терезина включена в списки транспортируемых в Аушвиц, некоторые взвыли, другие заплакали, кто-то принялся колотить кулаком в стену. А отец Ота тихим голосом запел арию Риголетто — тот ее фрагмент, когда похищают Джильду и герцог Мантуанский погружается в горе: “Ella mi fa rapita! Parmi veder le lagrime...”.  И голос его оказывается самым весомым из всех зазвучавших, самым сладким. И, может быть, именно поэтому все вокруг постепенно стихает, и в установившейся тишине звучит он один.

Завидев сына, пан Келлер ему подмигивает. Этот старик потерял свою фабрику и свой дом, реквизированные нацистами, потерял свой статус одного из наиболее влиятельных граждан, его бросили в грязное стойло, кишащее клопами, блохами и вшами. Но он не утратил ни силы духа, ни любви к разного рода шуткам, как, например, утверждения, что вещи, производимые на его фабрике, — имелся в виду пояс с подвязками — были для кое-кого из женщин их рабочей формой.

Так как Ота получил возможность удостовериться, что его отец в полном порядке и ведет беседу со своими товарищами по мастерской, обсуждая кончины этого дня, ставшие уже ежедневным некрологом, сын возвращается в блок 31. Он обводит взглядом обитателей барака, которые, ненадолго присев, опустошают скудное содержимое своих мисок. Зрелище безрадостное: истощенные фигуры в нищенских одеяниях. Никогда прежде не приходило ему в голову, что когда-нибудь его народ дойдет до такого состояния, но чем более жалкими они становятся, тем более в нем просыпается осознание собственного еврейства.