Читать «Хранительница книг из Аушвица» онлайн - страница 120

— Такова воля Божия, Эдита. Мы должны смириться.

Девочка отрицательно мотает головой. Нет и нет.

— Но я не желаю смиряться! — визжит она, стоя посреди лагерштрассе. Хотя сейчас время завтрака, очень немногие обращают на нее внимание. — Явись передо мной Бог, я бы сказала, что думаю о нем и о его извращенном милосердии!

Ей и так дурно, а еще хуже оттого, что Дита понимает, что ведет себя слишком резко с мамой, которая как раз сейчас в наибольшей степени нуждается в ее поддержке и опоре, но она просто не может скрыть: такая покорность приводит ее в ярость. Некоторое облегчение приносит ей появление пани Турновской. Она, представ перед ними закутанной в свой огромный платок, уже, должно быть, в курсе того, что здесь происходит. Сильно, но нежно она сжимает руку Диты и тепло обнимает Лизль. Бедная женщина бросается в объятия своей подруги с неожиданной эмоциональной силой. Это как раз то, что должна была бы сделать она сама, говорит себе Дита: обнять маму. Но она не в силах, не может она никого обнимать, когда в ней клокочет ярость, она хочет только кусаться и крушить все вокруг — так же, как сокрушили ее.

Рядом появляются еще три женщины, которых Дита едва знает, разве что в лицо. И начинают громко рыдать. Дита, чьи глаза совершенно сухи, с изумлением смотрит на них. Они стремятся подойти поближе к ее матери, но пани Турновская опережает их.

— Вон отсюда! Убирайтесь!

— Мы всего лишь хотели выразить пани свое сочувствие.

— Если вы не уберетесь отсюда в десять секунд, я вышвырну вас пинками!

Лизль в таком шоке, что не может адекватно реагировать, а Дита не чувствует в себе сил, чтобы просить женщин извинить их и остаться.

— Что это вы такое делаете, пани Турновская? Что ж это такое, все вокруг с ума посходили?

—Это падалыцицы. Они знают, что родные умерших теряют от горя аппетит, и слетаются пролить несколько крокодиловых слезинок, чтобы заполучить ваши пайки.

Дита ошеломлена; в этот миг она возненавидела весь мир. Она просит пани Турновскую, чтобы та присмотрела за мамой, а сама уходит. Ей просто необходимо куда-то пойти, но пойти некуда. Не то, что ей тяжело примириться с мыслью, что возле нее никогда больше не будет ее отца, но она просто не желает мириться с этой мыслью. Не хочет она принять эту мысль — ни сейчас, ни позже. Она идет, сжав руки в кулаки. Костяшки пальцев побелели. Ярость сжигает ее изнутри.

Никогда больше не вернется он с работы в своем двубортном пиджаке и мягкой фетровой шляпе, не приложит ухо к радиоприемнику, подняв глаза в потолок, никогда не посадит ее на колени, чтобы показывать на глобусе страны мира, никогда мягко не упрекнет за не очень разборчивый почерк.

А она даже не может плакать, в глазах ее совершенно сухо. И это еще больше ее злит. Поскольку идти ей некуда, ноги сами приводят ее в блок 31. Дети заняты своим завтраком, а она, не задерживаясь, идет в дальний угол барака, стремясь найти убежище за поленницей. И почти что подскакивает от неожиданности, заметив в этом уголке одинокую фигуру, примостившуюся на скамеечке.