Читать «Полковник» онлайн - страница 340

И все же было по-настоящему жаль его тогда. Как и любого только что умершего человека. Отмучился.

Конечно, нельзя сказать, что баба Вера тогда не знала ничего того, о чем будут так много говорить сегодня. Говорили уже и тогда, понятно, что не так открыто, громко, а больше шепотком, на ухо, и то самым близким, самым верным: «Взяли… десять лет без права переписки… к расстрелу!..» И поскольку все, что ни происходило тогда в стране — хорошего-плохого, — так или иначе в ее сознании связывалось с этим главным именем, то последующие разоблачения мало что изменили в бабе Вере. Она отдавала ему право и казнить, и миловать, ведь не обижаются же люди на природу, несущую им не только солнышко и зеленую травку, но и мор, и чуму, и землетрясения… И когда умер, жалела, как и всякого человека.

Она встала с кровати и отправилась опять на кухню. Достала из-под клеенки листочки свои и в том, что «за упокой», дописала крупными буквами Иосифа, а в том, что «за здравие», — Михаила. И, успокоившись, пошла спать.

* * *

Опять он вчитывается с пристальностью в книгу. Пристальность оборачивается рассеянностью. Близко ходит умная книга, а все вокруг да около. «Куда же я-то денусь? — с тоскою думал, глядя на руку, выпустившую книгу, на муху глядя, ползущую по занавеске, — гроб, если дубовый, да грунт песчаный — лет двадцать выдержит… Вспомнилось, как давно, еще в деревне, копали могилу и наткнулись на старый гроб, истлел весь, а вот цветы восковые, сверху лежали, — свежие, словно вчера положили. Стянув рукав, смотрит на кожу, вены, сухожилия, выцветшие пятна пигментации. Полулежит, опираясь на локоть, голова заметно трясется. — Прах, — бормочет, — прах, прах, вот именно, прах…» И в желтоватое лицо его добавляется сверкание желтых коронок, блеск натянувшихся губ. Слезящийся взор бродит где-то за окном, за пеленой дождя, сумерек, времени, которое отделилось наконец от пространства — стало видимым, как выжженное сухое поле, все в черных дырках. Сколько невидящих глаз теперь его хватало — столько черных дыр на этом поле. Р-раз! — сестра Катюша. Два! — Ванька-братишка. Три! — дружок закадычный… Отец, мать, дед… товарищи военных лет — Васька Панков, Степка Мотыль… на полшага обогнал, принял чужую пулю… И каждый, как и полковник, чем-то от других отличался. Кто голос имел хороший, кто на баяне играл, тот рубахой-парнем был, этот с хитрецой, силач один, другой вынослив. Серегин Коля тоже сделал что-то важное для полковника, мог бы вспомнить, если б захотел… Сейчас каждый жил перед прищуром полковничьего взора: пел, играл на баяне, любил… Еще дымились те воронки, запах гари ощущался, стук капающих капель, дальний стон… Усталостью, отрицанием сегодняшнего дня в одном полковнике доживают те черные дыры. Как собственные его шрамы, раны, которые кончат болеть теперь лишь вместе с ним.

Такой отточенной сложнейшей системой сейчас являлся каждый перед полковником! С собственными принципами и с общими законами бытия, с причинно-следственной связью, с пересечением многочисленных орбит: войны, любви, отцовства, гражданства, — да мало ли еще каких орбит, физиологии, скажем, или вдохновения. Был в каждом мир озарений, нелепостей, счастья, отчаяния, падений, взлетов, мир автономный, как планета или как звезда, — и вот черная дыра… Как последнее открытие астрофизиков — вся вселенная в черных дырах. И дыры те молчат, и никак не удается объяснить их неуютность, неприкаянность в этой домашней, в общем-то, по-своему вселенной. Что-то со Временем как будто происходит в этих дырах, кажется, оно в них и вовсе-то отсутствует. Так странно… «Может быть, и я, — думалось странно, — и я какое-то лишь время буду ничего не чувствовать, не думать, не осознавать — будет на моем месте черная дыра. А потом, через миллион или миллиард лет (да неважно — можно и через десять миллиардов!), я вновь засуществую… Как и Катюша, может быть… Только-только ведь жить начинала… Как Васька Панков… а Степа Мотыль, еще ведь и Васьки моложе — лет девятнадцати… Все, все имеют право в жизнь вернуться. Должны, иначе ж несправедливо…»