Читать «Полковник» онлайн - страница 197

Полковник берег теперь каждую минуту. Использовать как можно с большей пользой открывшуюся для человеческого духа беспредельность — вот была тогда задача номер один! Ни ямки, ни бугорка, о которые можно споткнуться. Уже и самого слегка пьянило это, призывало, будоражило, мерещились в недалеком, до основания перестроенном будущем собственные сверкающие вершины. Истосковавшийся дух полковника требовал пищи — застой кончился. Мировые сокровищницы человеческого гения ждали полковника, принадлежали ему, требовали настойчивого приобщения. И он погружался, с упоением погружался, скажем, в чтение того же Новалиса или Бодлера. Или спешил на какую-нибудь модную выставку. Литература, живопись, музыка — как все прекрасно! Как все доступно! Все, буквально все теперь важно, ничего нельзя пропустить. И вот ежедневно после академии происходит в нем в течение часа или двух этот напряженный разговор между логикой и раскрепощенным чувством. После чего полковник и сам уже многое подмечает, собственное умозаключение извлекает.

Он словно бы попал в более уплотненные слои, где все уже не так — все теперь крупнее, значительнее: и собственное тело, и собственный ум. Даже лекции для курсантов помимо факта давали теперь ощущение собственного присутствия — это чувствовали и курсанты, и он сам. И рос от этого в собственных глазах, скрываясь за постоянной хмурой улыбкой, вернее, полуулыбкой.

Ужас, обрушившийся в начале развенчивания, сошел почти на нет. Полковник не кончил жизнь самоубийством, как некоторые, полковник не сошел с ума и не запил. Надо было начинать жить. Ужас сходил волнами, как бы всякий раз выталкивая все больше наверх. Кровь бунтовала, не хотела верить фактам, но дисциплинированный ум уже считался с ними. Да и кровь — не только хан Батый, скачущий на взмыленном скакуне, крушащий всё и всех, кровь еще и триста лет рабства под копытами того же хана Батыя, да еще триста лет под другими копытами. Малозаметная тоска сочилась из того разлада, чуть неудобная, как неуловимый взгляд косого, тоска почти кажущаяся, почти поглощенная взбудораженностью, вспаханностью окружающей новой жизни, изменившей даже походку полковника.

Противится кровь, бунтует. Но что такое кровь?! О ней и сказать-то ничего вразумительного нельзя — так, реликт, инстинкт, уголек тех далеких далей, невразумительных и унизительных, — вспомни хотя бы, как глупо крушили, сжигали помещичьи имения, парки, усадьбы. Их бы использовать под школы, дома отдыха, санатории. Ан нет — закрутит что-то головушку, под ложечкой засосет, взорвется душенька — по-ойдет гулять! Ах, как же сладко ей тогда кровью литься, пожарами полыхать… Нет, кровь липка, темна, дика… И хоть робко вначале выметают прах в доме покойника, с состраданием, трепетом и угнетением, выбрасывают сор, бумажки, мусор после него, недавно живого, глаз не поднимая, но уже в глазах засвечиваются огоньки высвобождения, свежего пространства, своевольного движения. Так и наш полковник какое-то время еще скорбел, сопротивлялся развенчиванию главного имени, уже больше по инерции, совсем не так, как вначале, а сам меж тем молодел и наливался силой, чуть-чуть стыдливо-глуповатой. Был, был такой налет — стыдливой глуповатости. Но тем не менее со смелой радостью чувствовал, что, несмотря на возраст, по части внутреннего развития, которое обещало новое время, он не уступит своим курсантам, нет-нет. Хотя над теми, понятно, и не довлеет ни возраст, ни груз метафизики.