Читать «Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования» онлайн - страница 163

Кстати, следует помнить, что выражение «национальный суверенитет» имеет еще и другое значение, никак не связанное с идеологией национализма. Ибо во всех европейских языках термин «нация» двусмыслен: помимо крупного этноса, способного создать отдельное государство, он может относиться также к государству как таковому, точнее – к населению какого-то государства, как бы взятому вместе с институтами последнего и с правящим режимом. Именно в таком смысле этот термин присутствует в названии Организации Объединенных Наций. В силу этой омонимии, языкового сдвига оказывается возможным говорить о «национальных интересах» или «национальном суверенитете» применительно к многонациональным (в смысле – полиэтническим) государствам. Поэтому, когда заходит речь о национальном суверенитете, надо стремиться прояснить, что имеет в виду говорящий или пишущий: вообще некое государство с его населением или жаждущий самоопределения этнос. Тем более что для некоторых публицистов, в частности грузинских и прибалтийских, характерно нарочитое неразличение этих значений, злоупотребление омонимией, вроде отрицания «национальных интересов» за империями.

В европейской истории, таким образом, различимы представленные развернуто или имплицитно на уровне словоупотребления четыре понимания суверенитета: суверенитет монарха, как бы сконцентрировавшего в своих руках средневековые права всего военно-феодального, политического сословия; суверенитет народа-населения; суверенитет нации-этноса и, наконец, суверенитет государства как интегративной политической целостности, независимо от господствующей идеологии и социальной структуры. Каждая из этих концепций выдвигает вперед, соответственно, признак чистой политической и военно-командной власти, или признак хозяйственной и гражданской общности, или критерий культурно-языковой либо, наконец, чисто технократический критерий управляемости. Знаменательно, что эти видения суверенитета отвечают различению четырех универсальных социальных функций, по Т. Парсонсу: политической, экономически-адаптивной, интегративной и, наконец, культурной, обеспечивающей непрерывность существования системы и идеологическое снятие возникающих в ней напряжений. Поэтому возможность четырех пониманий суверенитета, видимо, может рассматриваться как универсалия, которая в том или ином специфическом преломлении способна обнаруживаться и в политической истории других мировых регионов.

Смена и конкуренция идеологий государственного суверенитета заставляла правящие режимы пересматривать и менять политические имиджи, определяя динамику внешне– и внутриполитических стратегий, умножая мифы власти. Так, лишь с утверждением догмы народного суверенитета возник имидж героя-диктатора, ведающего и воплощающего народную волю, – тот имидж, который реализовался в диапазоне от Робеспьера и Бонапарта до Пиночета и Кастро. И тем не менее все эти мутации в рамках очерченной «типологии суверенитетов» нисколько не затрагивают сути самой идеи суверенитета, не углубляя и не изменяя ее понимания: говорим ли мы о России при Николае II, СССР при Сталине или Ливии при Каддафи, ничто не мешает нам оставаться при той же самой формуле суверенитета – «полновластие плюс независимость». Чтобы заглянуть по ту сторону этой формулы, вглубь семантики суверенитета, надо обратиться к примерам иного рода, иного ряда.