Читать «После 1945. Латентность как источник настоящего» онлайн - страница 169

Между немотой, сморщиванием и окаменением время перестает двигаться вперед и застой замещает прогресс и ускорение. Что когда-то было движением и надеждой, теперь размолото в пыль:

И видит Бог, что я стою на солнце.Он видит тень, впечатанную в камнитак глубоко, что воздуха под прессом –он видит! – не осталось и глотка мне.И сам я камень, мертвая морщина,изборожденный скол, как все земное,и от живых уже одни обломкис гигантскую ладонь величиною.Изрезанные лица их мертвы,и вместо слез бегут сухие рвы.

Такое детальное и мощное поэтическое описание сжимающегося времени 1956 года – только одна из сюжетных линий «Апокрифа», которая позволила мне понять, что именно я пытаюсь описать в своей книге. Помимо этого, текст связывает панораму времени, постепенно приходящего к остановке, с теми мотивами, пересекающимися, а иногда и идентичными, которые я вычленял и обрисовывал, чтобы дать почувствовать Stimmung послевоенных лет, а именно с трудным желанием пересекать пороги, а также с непрозрачностью и открытой пустотою (экзистенциальным состоянием, которое, думаю, и лежит в основе желания оказаться внутри защищенного места, во вместилище). Стихотворение содержит строку о возвращении к родительскому дому, которая напоминает мне о попытке ефрейтора Бэкманна отыскать дом своих родителей в пьесе Вольфганга Борхерта «Там, за дверью»:

Домой к себе хотел я, как в писаньеПропавший сын,домой хотел прийти я.Огромной тенью двор пересекаю.Нет сил окликнуть. За столом родные.Спешат уже, зовут и обнимают,Глядят, и радуясь и плача вместе.И, принят снова в мирный круг домашний,стою в окне, опершись на созвездья.

За этим следует жалоба о невозможности сделать себя понятным, путем ли языка или как-то иначе. Хотя вопрос, относится ли «ты» в этом отрывке к условно-обобщенному родительскому образу, остается открытым, кажется невероятным, чтобы войти во впускающий меня «мирный домашний круг» было просто делом некоей восстановительной реинтеграции. Ибо слова и голос бездомны:

О, если б мог я хоть теперь дозватьсятебя, кем жил, кому все эти годыя повторял то, что в шелестящий уголпо вечерам выплакивают дети:что я вернусь, что обрету я сноватебя, моя надежда и потеря.Ты ближе, чем биенье сонной жилы,и цепенею в темном страхе зверя.Язык твой, человеческое словоЯ позабыл. Спасенья ищут птицы,Чтоб, сердце в этой гонке надрывая,В зенит, в зенит горящий колотиться.Пылают клетки, дали полыхают,Дощечки сиротливые вздымая.Не говорю я на твоем наречьеИ языка людей не понимаю.Всех слов земли слова мои бездомней!

Возвращение домой трудно, это боль с проблесками счастья: и слова, и голос не могут ухватить сути. Пустота расширяется под открытым небом; плетеные стулья и шезлонги ждут человеческих тел, но остаются пустыми; одиночество и холод обитают в убежище, где тот, кто жил в послевоенное время, часто искал утешения: